День гнева. Принц и паломница - [18]

— Я такого не говорил! Разумеется, это имеет значенье! Кто не порадовался бы, узнай он, что он сын короля? Кто не ухватился бы за шанс носить оружие и, быть может, когда-нибудь отправиться за море и увидеть далекие королевства большой земли, где решаются дела этого мира? Когда я говорил, что ничто не переменилось, я имел в виду привязанность и любовь, что я испытываю к тебе и отцу. Но я ничего не могу с собой поделать: я хочу жить во дворце! Пожалуйста, попытайся понять. Я не могу делать вид, что мне жаль, что королева предложила мне место в своей свите.

Горе в его лице и голосе мальчика внезапно заставили Сулу смягчиться.

— Конечно, не можешь, малыш. Прости старуху, которая так долго страшилась этой минуты. Разумеется, ты должен оставить меня. Но разве обязательно делать это сейчас? Зачем здесь этот разодетый господин? Он что, ждет, чтобы отвезти тебя назад?

— Да, мне велели собрать мои пожитки и возвращаться немедля.

— Тогда собирай их. Твой отец вернется не раньше, чем с вечерним приливом. Ты придешь повидаться с ним, как только тебя отпустят. — Во взгляде ее промелькнуло подобие слабой улыбки. — Не волнуйся, малыш, я расскажу ему, что случилось.

— Он ведь тоже обо всем знает, правда?

— Разумеется, знает. И он поймет, что чему быть, того не миновать. Думаю, он заставил себя забыть об этом, хотя я уже год или около того ожидала этого. Да, я видела это в тебе, Мордред. Кровь дает себя знать. И все же ты был нам хорошим сыном, сколь бы ни терзался тоской по чему-то иному… мы получали за тебя плату, ты это знаешь? Откуда, по-твоему, взялись деньги на добрую лодку и иноземные сети? Я вскормила бы тебя и без платы взамен младенчика, которого прибрала к себе богиня; ты и был как родной наш сынок и даже лучше. Да, мы станем горько тосковать по тебе. Рыбалка — нелегкое ремесло, а отец твой стареет, и свою лямку ты тянул не хуже других, это уж точно.

Что-то дрогнуло в лице мальчика.

— Я не уйду! — внезапно вырвалось у него. — Я не оставлю вас, мама! Никто не сможет меня заставить!

— Ты уйдешь, дружок, — печально отозвалась она. — Теперь, когда ты видел иную жизнь, испробовал ее, ты уйдешь. Так что собирай свои вещи. Вон тому господину не терпится вернуться.

Мордред перевел взгляд с Сулы на Габрана. Последний кивнул и сказал добродушно:

— Нам надо спешить. Ворота скоро закроют.

Мальчик отошел к своей постели. Кроватью ему служила каменная полка возле стены, мешок, набитый сухим папоротником, был ему тюфяком, поверх, него было наброшено синее покрывало. Из ниши в стене под выступом мальчик достал немногие свои пожитки. Рогатку, несколько рыболовных крючков, старую рабочую тунику… Сандалий у него не было. Рыболовные крючки, а с ними и старую тунику он положил назад на постель. Над рогаткой он немного поколебался. Он провел пальцем по гладкой деревяшке, так легко ложившейся ему в руку, пощупал мешочек с голышами, круглыми и блестящими, которые с таким тщанием отобрал из гальки на морском берегу. Потом он отложил и их. Сула безмолвно наблюдала за ним. Словно в памяти и ее и мальчика одновременно всплыли слова Габрана: «Орудия его труда — меч и копье…»

— Я готов. — В руках мальчика был один только нож.

Если кто-то из них и уловил смысл этого мгновенья, то не сказал ни слова. Габран протянул руку к дверному пологу. Еще прежде, чем он успел коснуться его, грубая материя отодвинулась: в хижину ворвалась коза. Встав с табурета, Сула потянулась за миской, чтобы сцедить в нее молоко.

— Теперь тебе пора идти. Возвращайся, когда сможешь или когда тебя отпустят, и расскажи нам с отцом, каково жить во дворце.

Габран приподнял полог, и Мордред медленно направился к двери. Что еще он мог сказать? Слов благодарности было недостаточно, и вместе с тем они были излишни.

— До свиданья, мама, — неловко сказал он и вышел на вольный воздух. Габран дал пологу упасть за их спинами.

Отлив сменялся приливом, и посвежевший ветер разогнал запах рыбы. В лицо Мордреду пахнуло сладковатым запахом цветущих вересковых пустошей. Он словно окунулся в иную реку.

Габран отвязывал лошадь и неловко возился с узлами в сгущавшихся сумерках. Мордред помедлил, потом стремглав бросился назад в вонючую полутьму хижины. Сула доила козу и даже не подняла головы. Мордред увидел, как по грязной ее щеке прокладывает себе дорогу, словно улитка по валуну, капелька влаги. Он остановился на пороге и, цепляясь за полог, произнес поспешно и хрипло:

— Я буду приходить всякий раз, как меня будут отпускать, честное слово, я буду приходить. Я… я позабочусь о вас с отцом. Настанет день… настанет день, когда, обещаю, я стану большим человеком, и я позабочусь о вас обоих.

Но Сула словно не слышала его.

— Мама.

Она не подняла глаз. И руки ее ни на миг не остановились.

— Надеюсь, — прошептал Мордред, — мне никогда не придется узнать, кем была моя настоящая мать.

Повернувшись, он выбежал в сгустившуюся тьму.

— Что скажешь? — требовательно спросила Моргауза.

Времени было далеко за полночь. В спальном покое королевы они с Габраном были одни.

Во внешнем покое спали придворные дамы, а в спальне за ним давно уже погрузились в сон пятеро ее детей — четыре сына Лота и пятый — Артуров сын. Но королева и ее любовник еще не ложились. Королева сидела подле очага, где тихонько тлел торф. Она была облачена в длинную сливочно-белую спальную робу и ночные башмачки из зимнего меха голубого зайца, что водится на Верхнем острове. Не заплетенные в косу длинные волосы рассыпались у нее по плечам и поблескивали в свете очага. В этом мягком свете сама она казалась юной двадцатилетней девой и притом девой сказочно прекрасной.