День гнева. Принц и паломница - [136]

— Ты знал о Синрике? — настаивал Гавейн.

— О Синрике? Ах, о том, что он в Саксонии собирает людей под свое знамя. Нет, но если это правда…

— Я более чем уверен, что это правда, — возразил на это Гавейн. — Я уже слышал, какие слухи ходят по лагерю. Войска скапливаются на Нейстрийском побережье. Долгие корабли теснятся в гавани, будто набитые в колчан стрелы. А зачем? Синрик отдаст якоря, и Сердик двинется к юго-восточным портам ему навстречу, и тогда Южные саксы будут зажаты между двумя армиями, и весь юго-восток отойдет Сердику. Это развяжет ему руки звать всех, кого он пожелает, приплыть в Британию и влиться в ряды его войск. Южные саксы были стеной, что его сдерживала. Кто остановит его теперь?

Гневный взгляд Гавейна вперился в лицо короля — сдержанность Артура душила его как ошейник. Если он и слышал звуки из-за стены, он не подавал виду. Он не попытался даже понизить голос.

— Не сомневаюсь, следующий курьер привезет мне донесенье о том, что поделывает Синрик. — Голос Артура звучал устало, но без особой тревоги. — Что до остального, сказанного в письме, вспомни, Гавейн, кто его написал. Герцог Константин без удовольствия встретил провозглашение Мордреда регентом. И еще меньшее удовольствие ему доставило то, что Мордред назначен моим единственным наследником. Все, что он говорил здесь, — Артур кивнул на письмо на полу, и Гавейн наклонился подобрать его, — все, что, по его словам, совершил Мордред, мы с Мордредом обговорили, так он и должен был поступить. А о том, как это делается, у нас есть лишь слово Константина, которое едва ли можно назвать словом друга.

— Но, конечно, сам Мордред должен был послать гонца с донесеньем? Если сюда смог пробиться посланец Константина…

— Если он поверил рассказу о моей смерти, — прервал его Артур, — кому он его пошлет?

Раздраженно передернув плечами, Гавейн протянул было руку, чтобы отдать письмо дяде, но остановился.

— Это же еще не все. Есть что-то и на обороте, видишь?

Забрав у племянника письмо, Артур увидел последние фразы на обороте и начал читать их вслух.

— И, наконец, теперь, когда не стало Верховного короля, он вознамерился взять в жены королеву Гвиневеру. Он поселил ее в Каэрлеоне…

Он не закончил, но закончил за него Гавейн — на высокой ноте; искренний гнев мешался с чем-то сродни ликованью:

— И водится с нею там. — Он начал уже поворачиваться, потом круто обернулся к королю: — Дядя, не важно, верит он в то, что ты мертв, или нет, это поступок предателя! У него еще нет доказательств, ни тени причин увозить королеву в Каэрлеон и ухаживать за ней! Ты сказал, что остальное в этом письме может быть правдой… если это так, как бы эта правда ни была подана, так, значит, правдивы и последние строки!

— Гавейн… — предостерегающе начал король, но Гавейн, пылая гневом, не унимался:

— Нет, ты должен меня выслушать! Я твой родственник. От меня ты услышишь правду. Я могу сказать тебе вот что, дядя: Мордред всегда жаждал королевства. Я знаю, сколь честолюбивым он был даже дома на островах, еще до того, как узнал, что он твой сын. Да, твой сын! Но все же отродье рыбаков, крестьянин с крестьянским коварством и крестьянской жадностью и с честью барышника! Он схватился за первую же возможность стать предателем и получить желаемое. С саксами и валлийцами за спиной и с королевой рядом… да уж, соправители! Он не терял времени даром! Я видел, как он на нее смотрит…

Что-то в лице Артура заставило его умолкнуть. Трудно сказать, что это было, поскольку король походил на мертвеца, высеченного из серого камня. Осанка, наклон головы, застывший взгляд — все в нем наводило на мысль о человеке, который видит, как под ногами у него разверзлась гиблая, ощетинившаяся копьями пропасть, и все же цепляется за хрупкое деревце в упрямой надежде, что, быть может, оно не даст ему упасть. И за занавесью из шкур воцарилось безмолвие.

Голос Артура — все еще ровен, все еще полон здравого смысла, но в нем нет ни жизни, ни красок.

— Гавейн. Последнее, к чему я обязал моего сына, это в случае моей смерти беречь и защищать королеву. Он относится к ней так, как относился бы сын к родной матери. То, что было сказано, будет забыто.

Склонив голову, Гавейн пробормотал что-то, что можно было принять за извинение. Артур протянул ему письмо.

— Сожги это. Сейчас. Вот так. — Это Гавейн поднес пергамент к пламени факела и стал глядеть, как он чернеет и заворачивается, обращаясь в вороньи перья. — А теперь мне нужно пойти к Бедуиру. Наутро…

Артур не закончил. Он начал вставать на ноги, медленно двигаясь, перенес свой вес на руки, лежавшие на подлокотниках — будто старик или больной. Гавейна, тепло относившегося к дяде, внезапно охватило раскаяние, и он заговорил намного мягче:

— Прости меня, дядя. Поверь мне, я, право, раскаиваюсь в своих поспешных словах. Я знаю, что ты не хочешь верить в дурное о Мордреде, а потому, будем надеяться, Узкое море вскоре откроется и вести вскоре придут. А тем временем могу ли я что-нибудь для тебя сделать?

— Да. Ты пойдешь и отдашь приказ собрать лагерь и готовиться к возвращению домой. Какова бы ни была правда, мне придется вернуться. С тем ли, с другим ли, с Мордредом ли, или с Константином мне придется это дело уладить. Сейчас не время использовать преимущества, данные нам победой, не время даже предлагать императору переговоры. Вместо этого я отправлю ему посланье.