День гнева - [100]

— Стало быть, мы пропали! — восклицает Кордоба.

— Если схватят — разумеется, — замечает на это Хуан Консуль. — Я сегодня же скроюсь из города.

— И я. Сейчас забегу домой, заберу кое-что…

— Будьте осторожны, — предупреждает Кабанес.

Офицеры обнимаются, в последний раз бросают взгляд на покойников.

— Прощайте, господа. Дай вам бог удачи.

— Вот именно. Господи, спаси и сохрани нас… Ты с нами, Альмира?

— Нет. — Писарь показывает на тела Веларде и Даоиса. — Кто-то должен проводить их…

— Но французы…

— Не тревожься. Я сумею с ними договориться. Ступайте с богом.

Остальные не заставляют себя упрашивать. Утром, когда могильщики спешно и скрытно предадут земле тела капитанов, присутствовать при этом будет один только Альмира, до конца сохранивший им верность.

Даоис будет погребен здесь же, в склепе-часовне, под алтарем капеллы Пречистой Девы Вальбанерской, а Веларде вместе с другими убитыми накануне — снаружи, в церковном дворе, рядом с колодцем. Спустя много лет могильщик Эрреро засвидетельствует: «Мы озаботились захоронить тела вышеозначенных дона Луиса Даоиса и дона Педро Веларде как можно ближе к поверхности земли, с тем чтобы по прошествии времени их прах можно было перенести в иное, более приличествующее им место».

* * *

Ильдефонсо Иглесиас, санитар госпиталя Буэн-Сусесо, в ужасе останавливается в проеме арки, отделяющей патио от монастырской галереи. Свет фонаря в руке его товарища Тадео де Наваса выхватывает из темноты гору полуголых трупов — это зрелище способно потрясти любого. За минувший день оба они навидались всякого, ибо, рискуя собственной жизнью, перевязывали раненых, выносили убитых, едва лишь стихал огонь и французы приостанавливали атаки. Тем не менее от жуткой картины, представшей их взорам в часовне и госпитале на Пуэрта-дель-Соль, волосы становятся дыбом. Нескольких покойников вечером унесли домой родственники и друзья — из тех, что посмелей и не побоялись подвернуться под шальную французскую пулю, — но основная часть расстрелянных в три пополудни остается здесь, грудой бледной мертвой плоти громоздится в засохших кровяных лужах, смердит развороченными внутренностями, вывалившимися потрохами, первым тленом.

— Шевелятся, смотри! — шепчет Иглесиас.

— Глупости не говори.

— Да нет же, смотри: кто-то ворочается вон там.

Оба санитара осторожно подходят ближе, поднимают повыше фонарь, освещая груду мертвецов. Остекленевшие глаза, полуоткрытые рты, сведенные предсмертной судорогой руки — четырнадцать человек застыли в тех позах, как застигла их смерть или оставили французы, обшаривавшие карманы еще не успевших остыть покойников.

— Да, ты прав, — с нескрываемым испугом шепчет Навас. — Кто-то в самом деле шевелится.

Они подходят еще ближе, но тотчас слабый, еле слышный стон, доносящийся точно из другого мира, заставляет обоих отпрянуть в ужасе. Вымазанная бурой кровью рука поднимается над кучей мертвецов.

— Живой!

— Да быть этого не может.

— Гляди сам… Живой! — Иглесиас дотрагивается до руки. — Пульс бьется.

— Матерь Божья!

Оттащив в сторону окоченевшие ледяные тела, санитары извлекают из-под них того, кто еще дышит. Это печатник Космэ Мартинес дель Корраль, пролежавший здесь восемь часов, пронзенный четырьмя пулями, ободранный дочиста французами, которые среди прочего завладели и теми облигациями на 7250 реалов, что были у него в кармане, голый, с ног до головы покрытый коростой запекшейся крови, своей и чужой. Его спешно выносят наверх, и хирургу Диего Родригесу дель Пино удается вернуть его к жизни, а спустя какое-то время — и добиться полного излечения. Весь остаток дней своих, проведенных в Мадриде, типографщик Космэ будет пользоваться едва ли не суеверным уважением соседей и знакомых как человек, который второго мая дрался с французами, был расстрелян и сумел вернуться с того света.

* * *

Мануэль Гарсия, рядовой полка волонтеров короны, со связанными за спиной руками идет по улице Флор под конвоем французов. Моросящий с черного неба мелкий дождик, зарядивший с полуночи, успел вымочить его мундир и непокрытую голову. После боев в Монтелеоне, где он обслуживал одно из орудий, Гарсия вместе с капитаном Гойкоэчеа и уцелевшими товарищами спрятался в казармах на Мехораде. А днем, когда разнесся слух, что расстреливать будут не только горожан, но и военных, замешанных в мятеже, ушел оттуда в компании с кадетом Пачеко, его отцом и еще двумя однополчанами. Думал отсидеться дома, где от страшной тревоги места себе не находила вдовая мать, но кто-то из соседей, заметивших, как он возвращается, полумертвый от усталости, весь как есть драный и рваный, донес. Пришли французы, к несказанному ужасу матери, высадили дверь и увели его. Даже не скажешь «не говоря худого слова», ибо прозвучало их предостаточно.

— Живей, живей! Allez vite! Шевелись!

Гарсию прикладами заталкивают в недостроенные казармы на Прадо-Нуэво — позднее они получат название «польских», — где во дворе в зыбком свете шипящих под дождем и разбрызгивающих искры факелов он различает множество связанных арестантов. Вымокшие, избитые, затравленные, они лежат на голой земле, под открытым небом, сидят, привалившись к стене. Время от времени французы выдергивают кого-нибудь, отводят в угол двора, записывают имя-фамилию, допрашивают, нещадно избивают. Беспрестанно звучат крики, от которых бросает в дрожь ожидающих своей очереди. Среди них в полутьме Гарсия с трудом узнает одного из тех, с кем вместе был в Монтелеоне. Это Хуан Суарес, чисперо из квартала Баркильо.