День гнева - [15]

Вдруг прямо перед ней сверкнула молния — и смерть исчезла, скалы снова погрузились в темноту. Толпа по-прежнему вращала Перводвигатель, внутри которого со скрежетом вертелись жернова.

— О, почему я бестелесен?! — крикнул голос. — Имей я… Нет! Ты должен снять кольцо по доброй воле. Ну?!

Путник стоял и улыбался. Он наконец-таки прозрел, он понял, что земля, два ее мира — мертвых и живых, — неразделима точно так, как и его душа. О, как же в ней переплелись добро и зло! Он шел сюда ради добра, но сколько на пути содеял зла! В ущелье, в городе, в ужасном подземелье и долине он убивал и предавал, обманывал, бросал товарищей… Ну а теперь посмел судить других?!

— Нет! — крикнул путник. — Никогда! — и прыгнул вниз, на жернова…

…Очнувшись, путник поднял голову и осмотрелся. Он лежал на пустынном песчаном холме. Неподалеку над распахнутыми настежь воротами вставало солнце. Путник ощупал руку — на безымянном пальце было по-прежнему надето массивное железное кольцо, украшенное крупным черным камнем. Путник нажал на камень, повернул его — и снял с кольца, затем тряхнул самим кольцом — и из него просыпался мельчайший грязно-серый порошок, который, падая на землю, вспыхивал серебряными искрами и тут же погасал. Отбросивши с руки кольцо, путник поднялся и двинулся к воротам.

— Глупец! — опять раздался голос. — Надеешься, что, выбросив кольцо, ты успокоишься. Как бы не так! Я уничтожил твою смерть; теперь ты будешь вечно — вечно! — вечно жить и вечно мучаться в сомнениях. Вернувшись в замок, ты опять запрешься в подземелье и будешь рыскать в лабиринтах тщетных знаний. Тебе всегда будет казаться, что еще совсем немного, и истина окажется в твоих руках… А может, ты останешься? Я научу тебя, как сделать новое кольцо.

Но путник, ничего не отвечая, медленно шел прочь.

…Хозяин постоялого двора, подав ему обильный завтрак, немного помолчал, затем спросил:

— Вы… были там?

Путник нахмурился и нехотя сказал:

— Мы все там. Изначально. Наш мир и ад — едины.

Хозяин, побледнев, воскликнул:

— Так как же людям жить? В чем их спасение?

— Не опускаться вниз. Они и только лишь они вращают Перводвигатель… А ведь их путь — наверх.

Хозяин долго ничего не говорил, смотрел на путника, в окно, опять на путника… и наконец сказал:

— Вы говорите — «их». А… как же сами вы?

— Я еду в замок, к сыну… А потом… по всей земле ко всем на ней живущим. Я должен рассказать им об увиденном.

— Да-да, конечно, — подхватил хозяин. — Но ведь на это же не хватит самой долгой жизни!

— Надеюсь, я успею, — грустно улыбнулся путник. — Ведь мне отпущен… бесконечный срок.

Вера Галактионова Тятька пошутил

Соньку Клюшину — бойтесь. Она, чай, знат чего-нибудь. Вы думаете, она просто так? А вот она, може, и не просто так. Ну, вам, конечно, не сказыват… Дед-то ее, Гаврила, поди-кось и ей передал. Когда помирал — конёк ведь на крыше подымали. Вот как мучился. Душа-то сё не отлетала. Земля его не брала. А мучилси что? — передать некому. Взрослы-большея к нему не подходют. Знают: колдун помират, кабы не передал. В сторонке все стоят. Похитрея. Он, чай, глядит — одна токо мнука глупа окыл него туды-суды бегат. Ждал-ждал кого поболе — нету. Да вот може ей и передал-успел, пока мужики-то конёк лезли-подымали.

И мать ее, Наталья кривая, знат — и Сонька ваша, чай, знат. Даром что девчонка. Не больно дружитесь. Бойтесь маненько. Рты-то не раскрывайте. Она роду плохого. Хуже не быват.

Вот на что Захаркины слабее колдуны были, а и то. В девках-робятах за мной Петяня Захаркин сё бегал. У ворот догонит — и канфетку в руку скорей сунет. А баушка Груня наша сразу эту канфетку у меня — цоп! «Дай-ка, — баит, — мне, она наговорена». И сама с моей канфеткой сё чаю напьется. «Я стара, — баит. — Эта канфета мне не дойствоват, меня уж ни один колдун не приворожит, а тебе не нады — тебе влият».

Правильно. Вы шибко грамотны. Вам про что в книжке не пропишут — вы думаете, того и нету. А вот и не знаете вы ничего. Молодая, мелко плавали. И спина у вас — наружи была. А только если ваша правда, а не моя, тогда и скажите: это что же Гаврила-то всё об заборы головой стукалси? В проулке подойдет, за доски уцепится да и колотится-бьется?.. Чай он колдун, а это его бесы доняли. Оне, колдунищи, когда не колдуют, то нечиста сила трясет-мотат, не отступатся. Колдовать заставлят. Оне если не наколдуют — хворают. А бесу душу как продал, так уж он доймет: «колдуй!» Вот как. Вот он об доски-то и колотилси. Гаврила-то. Да чай он самому Барме брат!

А с Бармой еще дедянька в парнях дружился, сказывал. Барма-то, знашь, сам русскай был, а это его татары эдак прозвали. Татары перед базарным днем приезжали да у них всё и останавливались. Двор-от широкай пустой, и в том двору сроду былки единой не росло. Изба темна, никто к ним не ходит, одне татары на полу вповалку по субботам спят, бывало. Им, татарам, и не страшно — сами без креста, без пояса, им чего? Вечером из Тат-Шмалака наедут, а утром до зорьки уж на базаре стоят, лошадей продают. Ну, татары сё у нёво и спрашивают — то про вёдро, то ище про чего: «барма?» да «барма?» Так за нём и пошло: Барма.