День Ангела - [97]

— И водка, как я погляжу, — усмехнулся Вадим Михайлович и неловко, волнуясь, посторонился. — Ей вот только водки для полного счастья…

— Плоха?! Инна?

— Сейчас спит. Она, понимаешь, тонула сегодня. Еле откачали.

— Тонула?! Ах, ты! — недоумевал Олег Михайлович. — Расскажешь. Расскажешь. Да водка, вообще-то, не ей — мне, — спохватился он. — Мне и… И теперь тебе. Потому что Никиты нет, как я погляжу. А я надеялся застать его у матери. Я его встретил сегодня… в странных обстоятельствах. Сына встретил, Никиту, — торопясь, объяснил Олег Михайлович, заметив, что брови Вадима Михайловича поднялись недоуменно. — Нашего с Инной сына. Я его не видел сто лет, он меня избегает. А тут… А тут так вышло, что мог бы состояться разговор, но не сложилось. Вот я и ловлю его здесь. Он, осленок, не понимает еще, как мы с ним нужны друг другу. Думает, что со всеми напастями справится сам. Как я когда-то думал. В общем…

— Олежка! — Вадим Михайлович потер переносицу и недоуменно, неловко, по-докторски, развел руками. Такой вот выпал случай: по чьему-то попущению или мановению пространство ли, время ли искривилось, и пересеклись врозь ведущие пути. А могли бы и не пересечься никогда в этой жизни.

— А! — изрек Олег Михайлович, захлопал русыми ресницами и повелел своим свитским вычистить и вылизать запущенную до неприличия Инессину кухню и сервировать стол.

По первой, за нечаянную встречу, опрокинули прямо у постели Инны. И почти сразу же повторили, чтобы легче развязались сердечные узелки, чтобы жизненные повести лились, бежали потоком, обтекая мрачно-замшелые валуны старых виноватостей. Ради третьей обосновались на узком подоконнике, махом проглотили «огненную воду» и выдохнули на немытое оконное стекло. Два дыхания осели на холодной поверхности и слились в одно мутное облачко. Облачко быстро прояснялось от краев к середине, оставляя мелкие капельки, провисавшие и наливавшиеся в намерении скатиться к нижней раме и осесть там единой крошечной лужицей.

А к четвертой подоспел накрытый стол, и братья перебрались в преобразившуюся кухню.

— Какой я болван, — покаялся Олег Михайлович и захватил с собой на кухню цветочную корзинку, убрал подальше от Инниного ложа. — Если она наденет мне эту корзину на голову, будет права. Ей лучше одуванчиков с газона, ей-богу! Или жасмина в парке наломать. Как я мог забыть?

— Какой жасмин? Зима на носу. И не стала бы она надевать тебе на голову корзину. Ты, братец-кролик, похоже, ее и вправду забыл. Она никогда не была столь неделикатной, чтобы выставлять кого-то, да еще с цветами… Я ей как-то подснежников принес из Ботанического сада, — улыбнулся Вадим Михайлович, — и осыпал ими с ног до головы. Это была наша первая ночь… Извини, пожалуйста.

— Ох, ну вспомнила бабка, как девкой была! Что ты извиняешься? Я-то ей, кажется, вообще цветов не носил, только три гвоздички на свадьбу, что ли. Ах, нет. Были еще полярные маки, когда все горело ясным пламенем. Вся жизнь. И, когда бесконечный северный день отступал, такие были закаты! Мировой пожар. Наше с ней лучшее время — два-три месяца в Заполярье, в экспедиции. Потом мы поженились — должен был родиться Никитка. И как-то все у нас с ней скоро пошло вразнос. Ты знаешь, ко мне тогда почему-то гэбэ прицепилось, напугали, в общем-то, если честно. Я и сбежал. Сбежал, по-другому и не назовешь. Бичевал, прятался, ходил в Китай с одним старым контрабандистом в тех местах, где рос отец. Один друг в благодарность за спасение открыл мне пещерку с нефритом. Он пропал, погиб, кажется, а я нефрит в Китай продавал… Потом — цыганским рабом — возил электронику из-за кордона. Из рабства вырвался. А, всего не расскажешь! Повезло — разбогател, фирму открыл, другую. В Москве подружился со многими из самых-са-мых… Я еще долго из Москвы в Питер мотался — к ней. А она пила, пила напоказ, чтобы меня отвратить, такого богатенького и потому чуждого.

Романтическая особа, наша донья Инес. Себе на беду. И я, как нам, скоробогачам, положено было в те годы, женился на «мисс». То ли Армении, то ли Азербайджана, забыл уже, а может, и не знал никогда. Красотка из красоток до сих пор, сладкий кусочек, в постели — фейерверк! Но отменнейшая стервоза. Неописуемая! Если никому за день не напакостила, день для нее зря прошел. А сегодня она выдала такое, что… Ладно. Последняя капля была. Я развожусь. И жизнь начинаю сначала.

— Будь здоров, — поднял рюмку Вадим Михайлович. — А с кем же? Сначала-то? Не поверю, что один.

— Не один. С одной рыжей лисой-музыкантшей. Красивая женщина и очень, знаешь, взрослая.

— Сильно влюблен?

— Знаешь, Вадька, я этого слова давно уж не понимаю. Это для мальчиков: кровь кипит шампанским, и гений чистой красоты на пьедестале. А я перерос. Больше ценю тепло, а не обжигающий пламень. Долгое тепло золы, а не костерок, до поры полыхающий. Горький дым от него.

— Красиво сказал, Олежка. Прямо поэт, — оценил Вадим Михайлович. — Нет, я не смеюсь, честно. Я хорошо это понимаю. Сам так чувствую.

— Да ну? — удивился Олег Михайлович. — Неудачный брак?

— Как тебе сказать? — задумался Вадим Михайлович. — Наверное, все же удачный. Благополучный. И сын знаменитость. Он ведь исключительно талантливый скрипач, мой Яша. Летает по миру на крыльях юной славы с трепетной скрипкой на плече. Что ты ухмыляешься? Не один ты поэтом на старости лет сделался.