День ангела - [28]

Расселись по машинам, светя карманными фонариками, задыхаясь от громкого смеха, белея в темноте полотенцами, наброшенными на плечи. Ушаков оказался в одной машине с Надеждой и тем страдальчески-внимательным и одновременно раздраженным поэтом, у которого черные глаза казались слишком большими для его старого, но все же красивого, злого лица. Фамилию поэта Ушаков, к сожалению, не мог вспомнить. Издали послышался громкий звук падающей и серебристо вскрикивающей в момент своего падения воды, машины остановились, и все собравшиеся весело, осторожно, натыкаясь друг на друга, вошли в очень редкий березовый лес. Звезд стало больше, и наконец в черноте ночи не увиделось, но сначала остро почувствовалось что-то беспокойное, облачно-голубое, пахнущее пронзительной свежестью, что могло быть только водою, которая издалека услышала их шаги и разволновалась.

Вышли к озеру.

– Какие, однако, здесь виды, в Вермонте! – то ли сквозь судорогу зевоты, то ли сквозь стиснутые от раздражения зубы проговорил петербургский поэт и зябко повел небольшими плечами. – Купаться при этом не так уж и тянет.

– Нет, я искупаюсь, – весело возразил Ушаков. – Мы тоже купались ночами. Мальчишки из летнего лагеря выпрыгивали из окон и удирали на реку, пока педагоги спали. И это, наверное, лучшее, что было в моем детстве.

– Ваше детство, смею думать, было благополучнее нашего, – с легкой усмешкой, словно прощая Ушакова за то, что его детство было благополучнее, заметил черноглазый. – Мы – дети блокады, веселья немного.

Завернувшись в полотенца, преподаватели подходили к воде, сбрасывали ненужные махровые прикрытия и, мраморно, зыбко белея во мраке, бросались в пучину. Тела их раскалывали звездные отражения, приподнимались над голубоватой чернотой и быстро, как рыбы, уходили туда, где нагота их становилась естественной, а нежные прикосновения друг к другу были безгрешны, как прикосновения цветов. Разговоры перешли на шепот, словно все вдруг испугались кого-то разбудить – птенца или, может быть, даже младенца, – головы закружились, кончики пальцев начало покалывать, и страшно хотелось друг к другу прижаться, неважно зачем, только чтобы покрепче. Надежда исчезла, хотя бархатный, низкий смех ее с русалочьей негой звучал над рекой, и Ушаков, почувствовав себя свободным, осторожно пошел к воде.

– Рискнете? Ну, что же! Тогда – бон вояж! – с сильным иностранным акцентом сказал ему вслед постаревший красавец.

Вода расступилась и сразу сомкнулась, и он поплыл, доверяя ей, испытывая тот полный покой, который ощущает любое привыкшее к земле существо, пока ему не напомнят, что прежде земли было что-то другое. Он доплыл до середины реки и приготовился возвращаться, как женский голос – не голос Надежды, от которой он порядком устал за этот вечер, но голос той женщины, с которой ему хотелось познакомиться, сказал очень близко:

– Заплыли куда! Вы совсем не боитесь?

Она оказалась справа от него и лежала на боку, вся погрузившись в воду – так же спокойно, как будто лежала на земле, заросшей невидимыми, слегка шевелящимися от ветра, призрачными травами.

– Смотрите, как мы далеко, – взмахом руки она указала на мраморные человеческие очертания вдалеке. – Они нас забудут, уедут, и мы здесь погибнем.

Он засмеялся. Странный покой охватил его, и показалось, что еще немного – и можно заснуть прямо здесь, вместе с рыбами.

– Я видел вас утром, – сказал Ушаков. – Вы купались в лесу.

Теперь засмеялась она.

– Почему вы так уверены, что это была именно я?

– А кто же еще?

– Да здесь все купаются! Мало ли кто.

– Позвольте представиться: Дмитрий.

– И как обращаться к вам? Дима?

– Нет, Митя.

– Ну, здравствуйте, Митя. Я – Лиза.

– Вы – Лиза?!

– А что здесь такого? Да, Лиза.

– Бабушку мою так звали. Я редко встречал это имя. Вернее сказать: не встречал даже вовсе.

– Ну, вы же не жили в России.

– Не жил. Это верно.

– Давно из Парижа?

– С неделю. Чуть больше. Бывали в Париже?

– В Париже? Бывала.

Теперь они плыли рядом, лица ее не было видно в темноте, но смутная белизна, окруженная чем-то, более светлым и неподвижным, чем вода, дрожала совсем близко от его плеча, и при желании можно было бы дотронуться до этой белизны рукой или даже губами. Неожиданно Ушакову пришло в голову, что она, как и все здесь, без купальника, и он почувствовал, что в него словно бы плеснули кипятком.

Она первой нащупала ногами дно и выпрямилась. Мокрая одежда так тщательно облепила ее, как будто воде было жаль с ней расстаться.

– Купальник забыла, пришлось плавать в майке, – объяснила она и принялась выжимать эту майку прямо на себе.

– Вы простудитесь, – опомнился Ушаков. – Подождите, я принесу вам переодеться.

– Да что вы, ей-богу! Тепло! Я привыкла.

Он бросился к своим вещам, торопливо надел брюки прямо на мокрые плавки, а рубашку понес ей. Она стояла под деревом спиной к нему – он увидел очертания стройной спины и широких плеч, на которых лежали почерневшие от воды волосы – и, наклоняясь вперед, выжимала что-то.

– Сейчас, подождите! Сейчас я оденусь, – шепнула она, не оборачиваясь.

Ушаков молча набросил ей на плечи свою рубашку. Она запахнулась в нее, обернулась. Он почувствовал запах пропитанных рекою волос, увидел блеск ее глаз, лоснящихся в темноте, и тихо потянул ее к себе. Она переступила босыми ногами по траве и, высвободив руки, обеими ладонями обняла его лицо, словно хотела при свете звезд попробовать разглядеть его выражение.