День ангела - [21]

Через пару минут к роялю, слегка расстроенному, но все же хорошему, добротному, подошла тоже весьма молодая еще девушка с розовато припудренным и несколько тяжеловатым в своей нижней части лицом и сильно накрашенными серыми глазами. Она подошла стремительно и настойчиво, словно рояль был крепостью, которую она намеревалась взять приступом, хотя улыбалась при этом беспечно, как будто бы так и должно быть, чтобы молодые, розовато припудренные, с тяжелой нижней частью красивого лица девушки почти каждый день брали силою крепости. Красное платье, бывшее на пианистке в этот вечер, сверкало нанизанным бисером, и в тот момент, когда она решительно усаживалась за инструмент, ее волевые колени откинули ткань, как портьеру в театре.

– Вы знаете Ольгу? – Ангелина тяжело дышала рядом. – Она – Ольга Керн. Вы, наверное, слыхали.

– Как Ольга? – растерялся Ушаков. – Не Ольга, насколько я помню, а Анна.

– Заладили все как один: Анна, Анна! С ума посходили по этой, по Анне! – рассердилась Ангелина. – Не Анна, а Ольга! Все думают: ах, если Керн, значит Анна! А вот и неправда! Не Анна, а Ольга!

Воздушно припудренная Ольга ударила по клавишам с такой раздражительной силой, что все содрогнулось: и небо, и люди, и лес вместе с полем. Она разбивала сонату номер один, написанную молодым композитором Шостаковичем в тысяча девятьсот двадцать седьмом году, так, как будто под руками ее было тело соперницы, застигнутой утром в постели супруга.

– В прабабку пошла, в эту, в Анну, – не удержалась Ангелина. – Та тоже до ста прожила.

И хотя не было до конца понятно, какая связь между затянувшейся жизнью Анны и пианистическим искусством Ольги, но Ушаков согласился и с этим. Слушая неистовой силы игру новой Керн, он исподтишка разглядывал людей, собравшихся в зале. Женщины, которую он совсем недавно оставил одну между белых кувшинок, сейчас среди зрителей не было.

Голод

Партия большевиков в борьбе за коллективизацию сельского хозяйства

1930–1934 годы

Массовое вступление крестьян в колхозы, развернувшееся в 1929–1930 годах, явилось результатом всей предыдущей работы партии и правительства. Рост социалистической индустрии, начавшей массовую выработку тракторов и машин для сельского хозяйства, решительная борьба с кулачеством во время хлебозаготовительных кампаний 1928 и 1929 годов, рост сельскохозяйственной кооперации, которая постепенно приучала крестьянина к коллективному хозяйству, хороший опыт первых совхозов и колхозов – все это подготовило переход к сплошной коллективизации, вступление крестьян в колхозы целыми селами, районами, округами. Переход к сплошной коллективизации происходил не в порядке простого и мирного вступления в колхозы основных масс крестьянства, а в порядке массовой борьбы крестьян против кулачества. Сплошная коллективизация означала переход всех земель в районе села в руки колхоза, но значительная часть этих земель находилась в руках кулаков, – поэтому крестьяне сгоняли кулаков с земли, раскулачивали их, отбирали скот, машины и требовали от Советской власти ареста и выселения кулаков.

Сплошная коллективизация означала, таким образом, ликвидацию кулачества. До 1929 года Советская власть проводила политику ограничения кулачества. Советская власть обкладывала кулака повышенным налогом, требовала от него продажи хлеба государству по твердым ценам, ограничивала кулацкое землепользование законом об аренде земли. Такая политика вела к тому, что задерживался рост кулачества, вытеснялись и разорялись отдельные слои кулачества, не выдержавшие этих ограничений.

В 1929 году Советская власть сделала крутой поворот от такой политики. Она перешла к политике ликвидации, к политике уничтожения кулачества как класса. Она сняла запрет с раскулачивания. Она разрешила крестьянам конфисковать у кулачества скот, машины и другой инвентарь в пользу колхозов. Кулачество было экспроприировано. Тем самым были уничтожены внутри страны последние источники реставрации капитализма.

Краткий курс истории ВКП(б), глава XI[40]

Анастасия Беккет – Елизавете Александровне Ушаковой

Москва, 1933 г.

Вчера мы были приглашены в Большой театр на премьеру нового балета Шостаковича «Светлый ручей». Сказали, что приедет сам Сталин и другие члены правительства. В Москве стало совсем холодно, все время идет снег. Я хожу в своем рижском пальто – слава богу, что не пожалела денег и сшила его, как полагается: с большим меховым воротником и на ватной подкладке. Патрик сказал, что на премьере будут не только все наши, но и американцы со своими женами. Я пригласила на дом парикмахера и сделала прическу. Теперь я ношу волосы, почти закрывающие шею, бархатный обруч, и из-под обруча выпускаю челку, которую мне вчера так закрутили, что казалось, будто на лбу у меня пристроилась плотная темная змея. Платье я надела шелковое, темно-синее, с длинными узкими рукавами, лакированные черные туфли. Обошлась даже без ботиков, потому что за нами прислали машину.

Опять пошел снег, сквозь белизну светились редкие витрины закрытых магазинов, на ступеньках которых дремали старики и старухи в огромных тулупах в обнимку с большими ружьями. Это ночные сторожа, вид их вызывает у меня жалость и удивление. Почему они не идут в помещение, в тепло? Все говорят, что в Москве большая преступность, но ведь эти старики все равно ничего не могут! Патрик недавно рассказал мне о странностях в российском законодательстве: за убийство с целью грабежа дают всего десять лет, а за убийство на любовной почве, скажем, из ревности, – пятнадцать. У нас в Европе такие преступления разбираются особенно тщательно и караются, как правило, несильно, учитывая деликатный характер дела, но в России – все наоборот. Они считают, что нельзя, чтобы один человек относился к другому, как к своей личной собственности.