Демьяновские жители - [7]

Но еще хуже и вовсе из рук вон плохо выходило у Кирилла Егоровича. Старик, Отец его, краснел от стыда, двигаясь следом за сыном и видя, как он безобразно махал косою. Кирилл Егорович упарился и взмок после первого же ряда; он думал, что мужики, дойдя до оврага, устроят передышку, но Иван Иванович как ни в чем не бывало, потряхивая косой, весело стал заходить на новый прокос. Если прокос Кузовкова выглядел кривым, то Кирилла Егоровича таким, будто по нему вдоволь повалялась целая дюжина пьяных. Трава была то выдрана с корневищем, то срезана по самым верхушкам, то умята и втоптана в землю, то так и сяк повалена. Старик Князев знал, что мужики сознательно, из чувства такта, ничего не говорят о безобразной косьбе сына, но что в душе они посмеиваются над ним. Ему было неприятно и как-то неловко за старшего сына, что он, родившись и выросши здесь, теперь уже начисто забыл все народное. Старик Князев на заходах старался не встречаться взглядами с мужиками; после третьего ряда он шепнул сыну:

— Приглядись. Не сумяться. Не бей пяткой. Клади ровно, с потягом косу.

Следующие прокосы и Кузовкову, и Кириллу Егоровичу давались еще тяжелее. Но если Кузовков, не умея косить, чувствовал в себе силу, то Кирилл Егорович к восходу солнца мог просто упасть. Никогда он не испытывал подобного бессилия, размяклости, дрожжеватости тела, и никогда, никакая работа не казалась ему тяжелее этой проклятой косьбы, и он проклинал себя, что пришел сюда. Мужики тем временем не только не испытывали усталости, но входили в азарт работы и, видимо, получали, как ни было трудно, большое удовлетворение.

Иван Иванович, голый по пояс и с завязанными снизу тесемками штанами, в рыжих сандалиях, продолжал двигаться передом. Его старая, тонкая, острая, как бритва, литовка с заясненным, натертым ладонями косовищем, грозно и послушно, будто играючи, ходила в руках. Он был одно целое со своей косой. Иван Иванович давал полный отмах назад, захватывая очень широкий прокос, легко подрубал густую, тяжелую траву, и та лавой, с сочным хряском под его тихие выдохи «а-а-ы-ых!» ложилась на ряд. Ни одной живой травинки не оставалось по его следу. Через два ряда, когда косцы спускались в лощину, Иван Иванович вытирал пуком травы лезвие и прикладывался бруском к стали. То же самое делали и другие мужики. Косу Кирилла Егоровича точил отец. После точения Иван Иванович глядел из-под ладони на солнце и, проговорив: «Надо поспеть до большой жары», заходил на новый ряд и с неослабевающей энергией и силой начинал откладывать валок. С той же сноровкой двигался и Прохор, могучая оголенная грудь его широко дышала. Прохор щурил левый глаз, как будто прицеливаясь к стенке травы, и тихонько, на выдохе, крякал; изредка, не останавливаясь, он поплевывал на ладони и, немного замедлив дело, опять наддавал. Слаженно и весело ухали косы. Младший сын Князева, Михаил, казалось бы по самому возрасту не знающий такой крестьянской работы, однако орудовал как толковый косец. Правда, не совсем ладно ему удавалось только на спуске в лощину, где трава стояла особенно густая, лопушистая и в пояс ростом, — тут требовалась не одна сила рук, но и та особая, нигде не заученная, но передающаяся из поколения в поколение крестьян сноровка. Прокос в лощине был труден, но Михаил осиливал его.

Старик Князев, один не снявший свою выгоревшую, выпущенную из штанов рубашку, больше всех поражал Кузовкова тем, что в таком — уже преклонном — возрасте (ему шел семьдесят пятый год) он косил, как молодой мужик. Князев повязал голову тряпицей, чтобы солнце не жгло лысину, и споро, без устали работал литовкой. Иван Иванович давно уже просил Князева продать ему косу. Тот сулил, но, однако, не продавал. Литовка Князева была вырублена им самим, и он берег ее пуще глаза. Старик говорил сыну Михаилу, чтобы он сохранил косу после его смерти, и сын обещал ему это, так как знал, что слишком многое у него было связано с ней.

Между тем солнце уже полновесно господствовало на небе и начинало припекать, в воздухе поднялся сухой металлический звон кузнечиков, и косить сделалось заметно тяжелее. Кирилл Егорович был красен, с лица его прямо на траву капал пот, зыбкая муть застилала глаза; порой ему казалось, что он не выдержит, упадет позорно на ряд, и, осознавая это, однако, как загнанная в мыле лошадь, которую пустили по кругу, продолжал из последних сил передвигать ноги. Пот заливал его глаза, но нельзя было оторвать руки от горячего и скользкого косовища, — он и без того все время боялся его упустить. Собственные ноги ему казались деревянными. В душе его, помимо сознания, поднималась неприязнь к мужикам, в особенности к Ивану Ивановичу. «Прет как машина! Черт его возьми!» — вертелось в его уме. В конце одного ряда Кирилл Егорович почувствовал, что силы его кончились, и он машинально выпустил из рук косовище, изнеможденно опустившись на колени. Облизывая толстыми, нашлепистыми губами соленый пот, Кузовков с радостью подумал о том, что не он так позорно опростоволосился. «Ну и работка, едва жив!» Он плюхнулся под куст, разинутым ртом заглатывая воздух. Мужики остановили работу, сконфуженно перетаптываясь около обессиленного Кирилла Егоровича. Старик Князев дал сыну воды из фляги. Тот судорожно пил, запрокинув голову и щуря глаза. Мужики из такта не обронили ни слова. Иван Иванович поглядел из-под руки на солнце — оно стояло в зените, потом бросил взгляд на скошенный луг и сказал: