Демьяновские жители - [11]

Николай хоть и не такой мастерский, как брат, парильщик, однако работал хорошо и лупил во всю силу совершенно одуревшего красного Кузовкова. Тот мычал и пихался ногами, стараясь нащупать край полка, чтобы сползти вниз, но это ему не удавалось.

— Асса!.. Держись за воздух — жив будешь! — приговаривал всякий раз Прохор, должно быть забыв о своей жертве.

Кирилл Егорович давно уже не знал, где низ и где верх, изо всей мочи терпел только потому, чтобы не уронить своего достоинства. Но дальше терпеть уже не имелось никакого духу, он крепко ухватил хвост веника, решив не выпускать из руки, что-то бессвязное проговорил и, едва жив, сполз по ступеням с полка.

— Хватит! Пошел… Иди к черту!.. — бормотал Кузовков, уворачиваясь от веника и тоже, следом за Кириллом Егоровичем, сползая на четвереньках вниз, щупая свои волосы, так как ему показалось, что они сгорели. Прохор, не раздумывая, и того и другого окатил из шайки холодной водой.

— Баста! — крикнул он так, точно похоронил их.

Между тем мужики степенно, спокойно и деловито влезли на полок, и вскоре послышался гибкий, сочный, хлещущий звук веников — работали в две пары, — да покряхтыванье, покрякиванье и короткое веселое приговариванье вроде: «Швыдче! Крепче! Не плошай!» На полке блестели зубы, белки глаз и мелькали веники, но кто кого сек, ни Кирилл Егорович, ни Кузовков не могли определить. Кузовков незаметно приотворил дверь, чтоб выпустить в примылок жар, и вяло, будто обваренный, брызгал на свое толстое тело воду из шайки. То же самое делал и Кирилл Егорович; белое, как репа, сытое тело его сейчас было красно, распаренно и размякло; ему было неловко, в особенности перед отцом, который, как он знал, всегда ставил его в пример и говорил, что «мой Кирюха сам и есть народ».

«Скверно… сволочная баня. Зря поперся», — думал Кузовков, лениво плескаясь из таза и с трудом приходя в себя.

— Шпарь шибче! — крикнул Иван Иванович. — Колька, кинь жару!

Блестя смугло-глянцевитой спиной, Николай слез вниз и, зачерпнув по края ковш, ударил посередке каменки; синий жар винтом захватил полок, все заволокло плотным паром, и только слышался ухлест веников и реплики мужиков.

— Пошла драть!

— Что ж, мужики, еще духу надо!

Николай опять деловито слез с полка и с маху, один за другим полоснул два ковша на еще краснеющие камни. Вскинувшийся жар был такой ужасающий, что Кирилл Егорович не выдержал и выполз в предбанник, а за ним без промедления, согнувшись в три погибели, проследовал и Кузовков. Сюда долетал смех, говор и выхлест веников. Прошло еще не менее получаса, и мужики, веселые и горячие, тоже вывалились в предбанник. Все с тем же говором, смеясь и перебивая друг друга, они стали вытираться холщовыми полотенцами и одеваться. Тут же в предбаннике их ожидала трехлитровая бутыль с квасом, поставленная в шайку с ледяной колодезной водою.

— Матвеевна хорошо натопила! — похвалил Иван Иванович, опорожнив стакан холодного кваса.

— Мировая баня! — сказал Прохор, раскладывая на газете сушеную рыбу.

— А вот летось мы парили главного режиссера областного театра. Фамилия у него какая-то короткая: не то Шпак, не то Шпик, — сообщил Прохор, покатываясь со смеху. — Так он, бедняга, едва не отдал концы. В примылок выполз на карачках. Час сидел, никак не мог очухаться.

— Откровенно сказать, я тогда перепугался, — сознался Иван Иванович.

Квас кончился, мужики замолчали и, так же как и на косьбе, ничего не сказав Кириллу Егоровичу и Кузовкову, прихватили веники и белье и вышли наружу.

VIII

Родители были недовольны дочерью Зинаидой. Она десятый год жила на Севере, в поселке добытчиков газа. Но ее образ жизни не был для них неожиданностью, плохих привычек улицы она поднахваталась, когда жила еще здесь, в Демьяновске: курила, излишне красилась и не отказывалась от рюмки; такая она туда уехала. Прибавилась лишь нервозность и раздражительность. Какая-то в ней уже была накипь, желчная и едкая. Но, может быть, они просто забыли? Иван Иванович понимал, что так делали многие женщины, и старался не осуждать дочь. Ему было только немного грустно, когда он смотрел на нее. У детей прокладывались свои пути, непохожие на те, по которым прошли они, родители, и потому следовало быть терпимыми. Но, думая так, Иван Иванович не мог избавиться от озабоченности и даже от смутной тревоги, которая проистекала еще и оттого, что у дочери был «дебелый муж», как сказала о нем Дарья Панкратовна. Его дебелость, без сомнения, сказывалась на Зинаиде. Дочка желала пожить в свое удовольствие, и родители понимали ее: так поступала не одна она. Нынешнее поколение не хотело жить так, как прожили они, и Иван Иванович осознавал, что тут — непреложный закон самой жизни. Он не осуждал дочь и вообще молодых, он лишь удивлялся, как все быстро, на глазах, менялось. Жене он сказал:

— Нам, мать, Дарья Панкратовна, за ними не угнаться. Мы с тобой старые.

— Нервозная Зина, — вздохнула Дарья Панкратовна. — Ты бы, как батька, попытал, может, у нее на душе неладно?

— Пробовал. Уклоняется от разговора. Досаждать ей особо не надо, мать.

— Не развалилась бы ихняя семейка. Вот чего, Иван Иванович, я боюсь!