Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя - [14]

Весной 1990 года Джон Феффер, 25-летний американец, за несколько месяцев пересек Восточную Европу в надежде раскрыть тайну ее посткоммунистического будущего и написать книгу об исторических преобразованиях, разворачивающихся на его глазах. Он не был экспертом, поэтому, вместо того чтобы проверять теории, расспрашивал как можно больше людей из самых разных слоев общества и в конечном итоге был очарован и озадачен противоречиями, с которыми сталкивался на каждом шагу. Восточноевропейцы были оптимистичны, но встревожены. Многие из тех, с кем он беседовал, ожидали, что лет через пять – самое большее шесть будут жить как лондонцы или венцы. Но эти непомерные надежды соседствовали с тревогой и опасениями25. Венгерский социолог Элемер Ханкисс заметил: «Люди внезапно осознали, что в ближайшие годы будет решено, кто будет богатым, а кто – бедным; кто будет иметь власть, а кто нет; кто будет маргинализован, а кто будет в центре. И кто сможет основать династии, а чьи дети пострадают»26. Феффер опубликовал свою книгу, она не стала бестселлером, и в течение следующих двух десятилетий он не возвращался в страны, которые так захватили его воображение в 1989 году. Но 25 лет спустя он решил вновь посетить регион и найти тех, с кем говорил в 1990‐м. Восточная Европа была гораздо богаче, однако полна обиды. Пришло капиталистическое будущее, но его блага и бремя распределялись страшно неравномерно. Феффер пришел к выводу: «Для нынешнего поколения в регионе либерализм – это поверженный бог»27.

Вопрос в том, почему Центральная Европа отвернулась от своей либеральной мечты 1989 года. Когда холодная война закончилась, стремление присоединиться к Западу, как он представлялся из‐за железного занавеса, стало общим для жителей Центральной и Восточной Европы. Действительно, стать неотличимым от Запада было, возможно, главной целью революций 1989 года. Восторженное копирование западных моделей, сопровождаемое эвакуацией советских войск из региона, первоначально воспринималось как освобождение. Но после двух неспокойных десятилетий издержки политики имитации стали слишком очевидными, чтобы их отрицать. По мере роста ресентимента росла и популярность приходящих к власти антилиберальных политиков в Польше и Венгрии.

В 1989 году либерализм в целом ассоциировался с привлекательными идеалами индивидуальной свободы, со справедливостью и с законностью, прозрачностью правительства. К 2010 году центрально- и восточноевропейские версии либерализма были омрачены двумя десятилетиями ассоциации с растущим социальным неравенством, повсеместной коррупцией и массовым перераспределением государственной собственности в руки немногих. Экономический кризис 2008 года, в свою очередь, породил глубокое недоверие к элите любого типа, и преобладающее настроение представляло собой взрывную смесь гнева и конспирологических фантазий. Западу больше нельзя было доверять. Уверенность в том, что западная политэкономия является образцом для будущего всего человечества, была завязана на веру в то, что западные элиты знают, чтó делают. И внезапно стало очевидно, что это не так.

ОГЛЯНУТЬСЯ ВО ГНЕВЕ

По словам Джорджа Оруэлла, «все революции – это неудачи, но не все неудачи одинаковы»28. Итак, неудачей какого типа стала революция 1989 года, учитывая, что ее целью была нормальность в «западном» смысле? В какой степени либеральная и потому «имитационная» революция 1989 года стала причиной антилиберальной контрреволюции, развернувшейся два десятилетия спустя? Идея «нормального общества» стала утопией 1989 года. Но как получилось, что жители Центральной Европы оказались обмануты своим собственным стремлением к нормальной жизни?

Как и предыдущие революции, претендовавшие на то, чтобы стать прорывом из тьмы прошлого в светлое будущее, революция «нормальности» 1989‐го представлялась скорее как движение через физическое пространство, как если бы вся посткоммунистическая Европа переместилась в Дом Запада, давно обжитой его обитателями, но жителями Восточной Европы наблюдаемый ранее лишь на фотографиях и в фильмах. Объединение Европы было эксплицитной аналогией объединения Германии. Фактически в начале 1990‐х многие жители Центральной и Восточной Европы пылали завистью к удивительно счастливым восточным немцам, которые в одночасье все вместе иммигрировали на Запад, чудесным образом проснувшись с западногерманскими паспортами и кошельками, наполненными полноценными немецкими марками. Революция 1989 года была, таким образом, иммиграцией на Запад целого региона. Известный американский ученый-правовед и бывший главный юрисконсульт Службы гражданства и иммиграции США Стивен Легомский однажды заметил, что «иммигрируют не страны, а люди». В случае посткоммунистической Центральной и Восточной Европы он оказался неправ. Однако революция в форме иммиграции оказалась гораздо более проблематичной, чем многие ожидали.

Революции, как правило, заставляют людей пересекать границы – если не территориальные, то по крайней мере моральные. Во времена Французской революции многие ее враги вынуждены были рассеяться за границей. Когда большевики захватили власть в России, миллионы «белых» россиян покинули страну и годами жили в изгнании, не распаковывая чемоданов в надежде на то, что большевистская диктатура в конечном итоге рухнет. Неявный контраст с концом коммунизма едва ли может быть более резким. И после 1789 года, и точно так же после 1917 года побежденные враги революций покинули свои страны. После 1989 года именно победители бархатных революций, а не проигравшие выбирали отъезд. Те, кому больше всего не терпелось увидеть собственные страны изменившимися, как раз больше всего и стремились погрузиться в жизнь свободных граждан и потому первыми отправились учиться, работать и жить на Запад.