Демидовский бунт - [78]

Отец Киприан заказал пшена и гречихи, гороха и сухарей добрых, не прогорклых.

– Соли еще нам. Шли Пресногорьковской линией, стосковались по соли.

– Так у меня и солонина есть, святой отец. Добрая солонина, запахом не тронутая. Зиму на льду лежала. Изволите взять?

– Тогда одного целкового мало. – Отец Киприан вновь нырнул рукой под просторную рясу. Чуть слышно звякнули монеты. Илейке вдруг показалось, что Федот Жигуля даже на цыпочки привстал, прислушиваясь к этому еле уловимому звону серебра, – так голодный Иргиз настораживает чуткие уши, когда чует неподалеку аппетитный запах зайца.

Почувствовав пристальный взгляд отрока, Жигуля повернул к нему бородатое лицо, добродушно улыбнулся и озорно подмигнул. Но серые, слегка припухшие глаза не смеялись.

Отец Киприан выложил на узкий, соленой рыбой пропахший прилавок еще алтын и предупредил:

– Поутру зайдем перед дорогой.

– Непременно взвешу и упакую, ваше преподобие, будьте в полной надежде.

Подошел и встал рядом мужик, тощий и носатый, отчего казался страшным, как смертный грех. Он суетливо и нервно мял в руках потом выбеленный треух, не осмеливаясь заговорить первым.

– А тебе чего, Иван? – спросил приказчик у высокого мужика и участливо пояснил, словно извиняясь перед монахом: – Хозяин в долг боле не дозволяет тебе отпускать.

– Да я так, ничего, не товар просить… – Мужик пожевал обветренные губы. – Спросить вот хотел у святого отца, далеко ли путь держат? Так, может…

– Что за интерес к чужим делам? – неласково перебил Федот Жигуля и брови насупил, показывая, что и гнев не за горами.

Иван заморгал, словно провинившийся ребенок, который нашкодил, а теперь не знает, как умаслить осерчавшую матушку. Заторопился выговорить, пока крутой нравом Жигуля и вовсе не прогнал от лавки:

– Да я, Федот Онуфриевич, к тому речь веду, что, может, святой отец сторгует у меня подводу довезти хоть до Омска. Не дорого возьму, по-божески.

Отец Киприан заметил, что Жигуля глазами делает ему знак отказаться от такого предложения, насторожился, но виду не подал. Ответил возможно ласково:

– Спаси бог тебя, сын мой. Коли нужда встанет, вот через хозяина дома знать дам всенепременно.

Иван поклонился, прижав стиснутый в руках треух к заношенному кафтану, отошел и встал в стороне.

Федот Жигуля крякнул в кулак, проговорил тихо, косясь на сухогрудого Ивана:

– Новенький он средь нас, не прознали еще до донышка. Откуда-то с верховий Яика приблудился. Восемь душ каждый раз за стол у него садится, а земли вспахал мало. Чем жить думает – один бог знает о том. Все кажется, что в кусты смотрит волком.

Подошли к добротным воротам на крепких просмоленных столбах. Во дворе два пса, учуяв Иргиза, озверели и поднялись на задние лапы, натягивая цепи до звона. Иргиз молча обнажал клыки, дыбил шерсть, жался к Илейке, но голоса в ответ не подавал – чувствовал себя неуверенно: чужое подворье не лес дикий.

– Проведи пса за амбар и привяжи там, – распорядился Федот Жигуля. Илейка отвел Иргиза за тыльную сторону рубленого амбара и между стеной и крепким забором, где штабелем сложены в зиму наготовленные дрова, привязал пса.

Исполняя пожелание гостей, Федот Онуфриевич распорядился истопить баню, дал смену поношенного, но чистого белья.

– Блошливую одежонку прочь с тела. Бабы откипятят, отжарят, работникам сгодится на смену, – пояснил он.

После бани сели ужинать за общий стол со всеми домочадцами. В полной тишине едва доносилось утихающее рычание собак на подворье и посапывание сосредоточенно жующих вихрастых внучат.

Молчаливая, изнуренная работой худощавая хозяйка по знаку Федота Онуфриевича достала из резного буфета радость мужского застолья – приземистый пузатенький графин светло-зеленого стекла и прозрачные стаканы.

– Проходили прошлым летом по нашему селу купчишки – у них сторговал, – не удержался от похвальбы Федот Жигуля. – Из такой посудинки и столбовому дворянину не зазорно пригубить. Налить вам, святой отец?

Отец Киприан от водки отказался. Хозяин передернул было в недоумении бровями, потом отнес этот отказ на суровость монашеского устава, сам выпил, закусил квашеной капустой, продолжил свою мысль о крестьянском житье-бытье в сибирских землях. Отец Киприан слушал, сравнивал здешнего мужика, живущего на вольготной земле, с крестьянами Центральной России, у коих плодородной земли в вечном недостатке. На которой же десятками лет кряду сеяли хлеб, теперь лежит пообок за межами никчемная, бурьяном заросшая и печальная, словно безродная женка, лишившаяся мужика-заступника и выгнанная чужой родней из обжитого подворья за ненадобностью по плохому здоровью.

– Вот, к примеру, я о себе скажу, – горячился Федот Жигуля и стучал в грудь кулаком. – Как в наших краях можно сноровистому мужику развернуться? А так – работай, себя не жалей! Родитель мой, не в упрек покойнику будет сказано, едва до новых хлебов тянул, а в иную пору, случись черед жаркому лету, и голодать доводилось. Не единожды и меня били в чужих деревнях под окнами, когда бродил окрест с нищенской сумой. Мне в наследство осталась лошаденка да матушка болезненная, которой не то что в поле работать серпом, а и за ползающими внуками присматривать в тягость. А у меня каждый год подати было предостаточно – два сына голозадых, а за каждого полный подушный оклад по рублю да семьдесят копеек. Ого, какие деньги для нас, ежели принять во внимание, что пуд ржаной муки стоит пятнадцать копеек, пшеничная вдвое дороже… Налью вам, святой отец, малую меру, аки в святом храме преподносят для вкушения тела и крови Христовой.