Деловые письма. Великий русский физик о насущном - [43]

Москва, 25 ноября 1935 г.

Драгоценный Крысеночек!

Вот второй день, как мне тебя не хватает. Был рад получить твою телеграмму. <…> Сейчас 8 часов, и ты должна подъезжать к Hook’y[105] и завтра уже будешь в Кембридже. Слежу за твоей поездкой все время.

Вчера утром поехал в Болшево, у меня было сонное настроение, спал днем и ночью. <…> Сегодня утром приехал и поехал на стройку. Там все неважно. Стены покрылись пузырями. Вообще, если сравнить с постройкой моей кембриджской лаборатории, картина довольно печальная. Никак не могу добыть раковин для лабораторных комнат, их кто-то там у нас спулил (кажется, завод «Шарикоподшипник»). С аккумуляторами (это тоже важно) тоже очень плохо, их сняли с заказа, и бог знает, когда они будут сделаны. Нету уже два месяца кованого железа для вентиляторов. Казалось, этого добра сколько угодно, но вот нету. Также нету труб для заземления и т. д. и т. д. Мне страшно думать, как пойдет работа. Если с такими элементарными вещами задержки, [то что будет], когда потребуются какие-нибудь специальные трубы или что-либо подобное. Строители заснули, рабочих почти нет на стройке – совсем не понимаю, что творится. <…>

Петр Леонидович Капица (слева) и Николай Николаевич Семёнов (справа). Портрет работы Кустодиева, 1921 г.

Хорошо помогает Шальников. Он не огорчается, видно, привык к таким условиям. Но меня другой раз забирают сомнения: вправе ли я просить все оборудование у Резерфорда? Оно ведь при таких условиях обречено на гибель или, во всяком случае, на жалкое существование. Там, в Кембридже, все же как-никак люди смогут им работать, а тут, если нельзя раздобыть умывальников, труб и железа, что можно будет делать? Может, нужны железные нервы, но у меня их нет. Может, нужно уметь ругаться, бить кулаком по столу и кричать, но это у меня очень редко выходит и потом я себя чувствую разбитым человеком.

Как же я смогу спокойно работать? Жду с нетерпением Ольгу Стецкую. Может, она поможет, а то Ольберт только думает о красоте, дорожках, занавесках и портретах. И этим я недоволен – лаборатория принимает вид заправского казенного учреждения. Создать уют, простую обстановку мне не удается. Ведь вот что он мне говорит: «Ведь это советское учреждение, Петр Леонидович». У него свой масштаб и вкус, и от них он не может <…> отказаться. Внушить это ему не удается. Когда я еще давно хотел позвать художника, он запротестовал: дорого, я, дескать, сам сумею. Ну, да это пустяк, на работу не повлияет, больше – на настроение. <…>

27 [ноября]. Вчера не писал, так как был простужен и еле-еле подготовился к докладу. Простудился в институте, где отопление то действует, то не действует. Оказывается, сняли всех монтеров на другую стройку и некому у нас работать. Но, несмотря на простуду, я читал доклад вчера вечером, в 8 часов. Были здешние профессора. <…> Все они сонные, инертные, сидели как истуканы. У нас никакого энтузиазма к науке, я говорю о чисто научном энтузиазме. Такие забитые и голодные, так переутомлены халтурой. Такой инертной аудитории я еще никогда не видел. Но ведь так невозможно!

Я вот читал почти во всех главных университетах Франции, Бельгии, Голландии, Германии; коверкал я немецкий и французский языки, так что читал, без сомнения, хуже, чем вчера, но там люди реагировали. У нас – ни одного вопроса. Так продолжаться не может, надо их растормошить, надо их увлечь, я попытаюсь это сделать. <…>

У меня вся надежда на молодежь! Поскорее бы с ней сойтись. Там я легче найду энтузиазм. Ведь он у нас есть. Я помню, когда я еще в начале этого года посещал заводы, новые заводы, то там с каким энтузиазмом мне все показывали и все обсуждали. Значит, мы умеем работать с энтузиазмом. Но почему же его нету в нашей научной среде? Хуже всего, конечно, Академия. Средний возраст академиков, я недавно подсчитал – 65 лет. Причем наибольшая вероятность быть выбранным – около 58 лет, а умереть – около 72. <…>

Но вот молодежь – на нее у меня вся надежда. Уже Ш[альников] проявляет себя хорошо, по крайней мере у него есть увлечение в работе, и его присутствие меня радует. Я бы очень ошибся, если бы мне не удалось подыскать человек восемь таких и с ними дружно работать.

А всех остальных – к чертовой матери! И я буду кусаться, ругаться и все, что хочешь, чтобы оградить себя. <…>

Москва, 4 декабря 1935 г.

…Хочется рассказать, как была приемка лаборатории. Но все подробно, понемногу. Вчера или позавчера имел крупный разговор с Леопольдом Аркадьевичем [Ольбертом]. Я сказал, что если приемная комиссия соберется, то надо отложить приемку, так как уж очень много недоделок. Если примут сразу, то никогда мы этих недоделок не увидим доделанными. Леопольд напустился на меня: вы не знаете, дескать, наших советских условий, у нас недоделанными принимаются целые колоссальные заводы, и пр. <…> Вы приехали из-за границы, ваши привычки надо бросить, и прочее, и прочее…

Я сказал, что привычки привычками, но начинать работать в недоделанной лаборатории я не стану, и если комиссия и решит принимать, то я подам особое мнение и протокол все равно не подпишу. После маленькой истерики с его стороны мы расстались. Я, конечно, еще за десять дней предупредил строителей о своей точке зрения: что только если все будет окончательно закончено, приемка может состояться.