Дело Зорге - [46]

— Кто может обидеться?

— Твоя машина, Герберт. Мы, японцы, верим, что любая вещь — живое существо, что у всякого предмета есть душа и, конечно уж, у такой машины. Ведь в ней сохранилось кое-что от каждого, кто ее задумывал и участвовал в ее создании. Автомобиль — порождение разума и рук людей.

— Скажи-ка, Кийоми, а ты сама тоже в это веришь?

— Конечно, ведь это приятно. Вера обогащает жизнь,  мир делает более живым. Попробуй представь себе, что твой автомобиль вполне сознательно защитил тебя, когда рухнул с дороги в море!

Равенсбург не знал, как ему следует реагировать: то ли улыбнуться, то ли сохранить серьезную мину.

— Как тебе сказать… могу, конечно, попытаться представить себе это. Но знаешь, мой «мерседес» так воображает из-за звезды на капоте — еще бы, сам император ездит на такой же машине! Порой даже нагло ворчит: почему и я не происхожу от солнца?

Не заметив, как вздрогнула при его легкомысленных словах Кийоми, он взял ее за руку, и они пошли по крутому деревянному мосту в парк Никко.

Они бывали прежде в Никко, но не вдвоем. Равенсбургу очень хотелось бы взглянуть глазами Кийоми на бескрайние просторы парка и его храмы. Для нее ведь все имело глубокое значение и символику. Иностранцу же оставалось наслаждаться тем, что открывалось его взору, и считать, что внутреннее содержание вполне выражается внешним видом.

Та Япония, которая пока еще сохранялась в этой долине, была Японией семнадцатого века как по духу, так и по форме. Повсюду в храмах, украшенных тонкой резьбой и сверкающих позолотой, курились благовония. Стоя на коленях, молились верующие. Через залы спешили к началу богослужения монахи в белых одеяниях. Паломники бросали свои дары в бронзовые чаши, и удары гонга извещали об этом богов. Белоснежные голуби летали вокруг пагод, другие склевывали корм чуть ли не у самых ног набожных паломников, словно зная, что, как святые птицы, они имеют право на пропитание. Павлин распустил сверкающий хвост, и на его пестром оперении стали видны глаза богов.

— Нам повезло, Кийоми, что сегодня нет туристов. Они бы нам все испортили, носились бы тут взад-вперед. А сейчас мы действительно можем представить себе, что живем в чудесном 1741 году, а не в нашем отвратном 1941-м…

Она с готовностью кивнула.

— Да… в самом деле тут нет ничего, что напоминало бы о сегодняшнем дне.

Равенсбург хотел было сказать, что, к сожалению, никуда не деться от современных мыслей, но решил промолчать, чтобы не портить счастливого настроения Кийоми.

Они шли по широкой, обсаженной гигантскими кипарисами аллее к великолепному храму Иэясу. Белое с золотом сооружение уже виднелось сквозь деревья. Стояла осень, а значит, самое красивое время года в Японии. Цветы и растения уже больше не поражали разнообразием ярких красок, это делали теперь листья деревьев и кустов. Их осенняя расцветка в Японии намного живее и пестрее, чем в Европе. Палитра изменяется от светло-желтого до темно-фиолетового. Пламенеют дубы, всеми оттенками синего играют буки, а листья тополя белы, словно снег. Здесь есть любой цвет, любой мыслимый оттенок. С июля по ноябрь эта картина, созданная природой, постепенно меняется. Каждая неделя являет посетителю иной пейзаж, окружает его другой симфонией красок.

— Кто не знает, — промолвила Кийоми, — тот действительно верит, что здесь все выросло само по себе, что вокруг просто хорошо ухоженный лес. А ведь все тут сделано руками человека. Так было задумано триста лет назад именно в расчете на то, чтобы сегодня это выглядело именно так и не иначе. Даже ветви растут так не от природы. Тридцать, пятьдесят, а может быть, и все сто лет подряд их по-особому связывают и изгибают, чтобы сегодня они выглядели так, как мы их видим.

— А разве это не насилие над их душой?

— Да нет же… их душе это приятно. Ведь даже направление, в котором растет ветвь, имеет определенный смысл. Каждое дерево, которое ты здесь видишь, повествует о себе или выражает какое-либо пожелание. Правда, сейчас лишь немногие способны истолковать это.

— А ты можешь, Кийоми?

— Все — едва ли, — задумчиво ответила она, — но многое.

Как же мало он ее знал! Древняя Япония сидела в ней куда глубже, чем он вначале предполагал. Может быть, она всерьез верила, что у неживых существ есть душа?

— Гуляя по парку, ты видишь то, о чем я даже не подозреваю, — сказал он. В его голосе слышались уважение и нескрываемое восхищение. — Ты читаешь Никко, как книгу. Деревья рассказывают тебе свои жизни, а кустарник желает тебе счастья.

Она не видела в этом ничего особенного.

— Да, примерно так. Здесь даже в ландшафте заключен определенный смысл. Извивы ручьев приветствуют добрых духов. Каждая скала, поросшая мхом, — это одна из наших святых гор. Все имеет смысл, каждый пруд и  островками и окружающими его холмами.

— Они что, тоже творение рук человеческих? В этой долине вообще ничего не оставлено так, как было создано природой?

— Да, ничего, религиозные люди сделали все гораздо красивее, чем природа.

Судя по всему, подумал Равенсбург, японцы не считают за грех попытаться перехитрить создателя. Более того, богам даже, наверное, нравится такое. Он решил поговорить с Зорге. Тот уж, конечно, объяснит, как японцы себе это мыслили.