Дело Судьи Ди - [13]
— Ага, — понимающе кивнул Мокий Нилович. — С расчетом, что не всем до конца, а на освобождающиеся места новые путники сядут… — пошевелил бровями задумчиво.
— Мы с Ангелиночкой в Ургенче выйдем, и дальше Богдан уж один полетит, — продолжила Фирузе, покивав. — А мы побудем денек с семьей моей и на следующий день уж вместе с отцом за мужем вслед…
— Бага тоже ко двору призвали? — уточнил Мокий Нилович.
— Да, — не скрывая гордости, ответила Фирузе.
— Высоко оценил двор ваши асланiвские подвиги[26], — задумчиво уронил сановник и затем, как бы подытоживая, добавил коротко: — Правильно оценил.
— Жаль только, не получилось вместе с Багом лететь, — посетовал Богдан. — Он, верно, уж в столице. Там его друг старый дожидался — вот и не стал под нас подлаживаться… а мы под него — тоже не смогли.
Кстати зашедший разговор о завтрашних разъездах напомнил всем, что пора бы и расходиться — рейсы ранние, дороги дальние. Мокий Нилович с дочкою засобирались. Обменялись сообразными поклонами и благодарностями — ах, как вы нас вкусно угостили! ах, как замечательно, что вы нашли время к нам зайти! Уже в прихожей Мокий Нилович, шевеля бровями в непонятной Богдану нерешительности, медленно надевая старенькую, невзрачную соболью шубу — в одежде, да и во всем материальном, сановник был, как то и подобает благородному мужу, весьма неприхотлив, — вдруг вымолвил, не успев продеть левую руку в рукав и оттого замерев в несколько странной позиции:
— Ну-ка, дочка, поди вниз. Прогрей повозку.
— Слушаю, папенька, — слегка обескураженная внезапным отеческим повелением, ответила Рива после едва уловимой заминки. Виновато глянув на Богдана в последний раз, она едва слышно пролепетала скороговоркой: «Я не влюбилась еще, он мне просто нравится…» — и упорхнула.
— Кажется, Ангелина хнычет, — сразу все поняв, сказала Фирузе. — Пойду гляну, может, сон плохой привиделся… До свидания, Мокий Нилович, всего вам доброго. Рахили Абрамовне от нас низкий поклон.
И оставила мужчин одних. Мгновение Великий муж неловко молчал, глядя мимо Богдана.
— Вот что, — глухо сообщил он затем. — Я в Александрию не вернусь. В отставку я выхожу, Богдан Рухович. Шабаш… Погоди, не перебивай. Пора мне, старый стал, немощный… в себе не уверен… Вернешься из Ханбалыка — будешь принимать дела.
— Что? — вырвалось у ошеломленного Богдана.
— Не перебивай, я сказал! Как праздники кончатся — князь твое назначение утвердит. Улус тебе вверяю. Не пустяк. — Он запнулся. — Но не о том речь. На такой пост с нечистой совестью идти — перед Богом грех, перед людьми срам, а перед собой — страх. Работать не сможешь в полную силу. Уверенность потеряешь от угрызений. Я ведь вижу — ты из Мосыкэ сам не свой вернулся. И до сих пор не очухался. Ничего мне рассказать напоследок не желаешь?
Богдан напрягся, стараясь не выдать себя. Словно наяву, вновь зазвучал в его ушах голос градоначальника Ковбасы[27]: «Я готов отвечать, но пусть меня судят тайно. Обещай. Иначе все пойдет насмарку. Если все, что я натворил, окажется безрезультатным, оно и впрямь станет просто преступлением. Его оправдывает лишь победа. Не отнимай ее у меня».
И еще: «Знаешь, еч, без моих признаний никто ничего не докажет. Останется только святотатственное хищение, учиненное баку, и безобразное насилие, учиненное хемунису. А я… Харакири всякие у нас не в ходу, но я и попроще придумаю… напьюсь вот и из окошка выпаду с девятого этажа. И все. И вообще никакого не будет суда».
И тогда Богдан понял: это единственный выход.
Нельзя было допустить, чтобы честное начальство было опозорено, а обе нечестные секты усилились вновь. Тут Ковбаса, заваривший сатанинскую кашу, был прав. Если бы он ее не заварил — и разговору б не было, но коли заварил…
Государственная польза требовала…
И в то же время нельзя было, чтобы градоначальник, из лучших побуждений мало-помалу докатившийся до вопиющих и к тому же чреватых потрясением народного доверия человеконарушений, не понес наказания. Просто отпустить преступника Богдан не мог.
Справедливость и правосудие требовали…
И что было делать?
«Не буду этого обещать», — сказал Богдан тогда и ушел. И взгляд еча, грузно сидящего в своем рабочем кресле, жег ему спину, пока он пересекал пространство огромного темного кабинета… и потом, в коридоре, на лестнице… на морозной мосыковской улице… да и теперь Богдан чувствовал этот взгляд ровно так же, как в те первые страшные мгновения, когда выбор уже сделан, и его не переиначить, и его нельзя, не нужно переиначивать, потому что любой иной хуже. Еще хуже.
— Ничего, — проглотив ком в горле, сказал Богдан. — Ничего не хочу рассказать.
Мокий Нилович потоптался. Надел наконец свою шубу, застегнулся. Глянул на Богдана исподлобья:
— И впрямь ли Ковбаса оттого с собою кончил, про что в записке написал? Мол, совесть заела — какой я городу начальник, если не предвидел, не понял, не предотвратил… Ничего тебе на ум не приходит?
— Думаю, и впрямь оттого, — твердо сказал Богдан и взглянул старому другу и руководителю прямо в глаза.
