Дело принципа - [5]

- Знаком, - говорит Ю. А. Дробышев. - Это наш пиит. Ну, Бурилов Дима. Помните, я рассказывал? Конечно! Это его "Эрика". Видите - "д" западает. На ней еще только Селихов печатает, но он, слава богу, стихов не пишет. Зато какие у него экономические обзоры! И ведь фактура - цифры одни! А он так умеет читателя затянуть, заинтриговать! Вы читали?..

Я читал. На самом деле умеет. "Осень. Унылая пора, очей очарованье... Поэту вольно было совмещать два взаимоисключающих понятия. Но цифры однозначны, они не допускают двоякого толкования. Проанализируем, попробуем определить, что же получается на пороге осени у работников комбината. Унылая пора? Или очей очарованье?.." Да, умеет Селихов. Но раз уж он в материале поэта упоминает, то и сам, может быть, грешен? И стишки про снег в сентябре - его?

- Да что я, в конце концов! Своих сотрудников не знаю?! - это Ю. А. Дробышев поглаживает себя, пусть неосознанно, по своему своеобразному самолюбию. Все-таки на данном этапе он - и. о. редактора. И пусть этап этот продолжается пока недолго, но все же... Чувствует он себя неплохо. А чтобы и впредь так же себя чувствовать, рубрику "Фельетон" пока из газеты исключил - как подшивка показала. А с Гатаевым, наверно, дружески беседовал не раз, объяснял специфику момента, увещевал не торопиться, семь раз проверить... Дружески так... Все же как-никак семь лет за одной партой и так далее... Ну что же! Спокойно жить не запретишь. И либо мне кажется, либо я догадываюсь, почему Ю. А. Дробышев столь охотно пускается в воспоминания. "Поезд ушел", Гатаев со своими делами принципа уже не будоражит. Никаких хлопот... Впрочем, это снова мои домыслы. Это не факт, как говорит Куртов, который намылил бы мне шею за "мешанину"...

А Бурилов показался очень забавным. Все разошлись, а он за своей "Эрикой" стучит. Стихи? Точно!.. Ему очень хотелось выглядеть респектабельно. И, как всегда в таких случаях, получалось наоборот. Пиджак и цветастая рубашка велики - шея торчит из ворота чайной ложкой в стакане. ("Лирика!" - суровый Куртов!) Зато это были настоящие блайзер и батник. Манжеты батника прятались в рукавах блайзера, но поминутно вытягивались владельцем наружу (не пропадать же таким запонкам!). На подбородке росла колючая проволока, грозящая перерасти в жидкую бородку. А волосы старательно зачесаны с затылка на лоб, "Внутренний заем" - так это называется. Лысеет уже поэт Бурилов. Тяжек путь творческой личности. Где-то мне попадалось: "Поэт не должен быть ни толстым и ни лысым. Красавцем должен быть! И в этом главный смысл!"

Я кладу перед красавцем листик и спрашиваю, не он ли это потерял. Он говорит:

- Опять тепло подземных... Ага! Мои! - И вопрошает взглядом.

- Есть что-то общее с Рождественским, - говорю я, нагло льстя.

- Это что! - воссиял Бурилов. - Это еще не доведено до кондиции! Вот "Волосы" - на самом деле. Читали? - Он вытягивает из стола стопку вырезок и тщательно-небрежно пододвигает "Волосы".

Не надо беспокоить волосы!

Не надо прятать их назад!

Они, как дождевые полосы,

Исполосовывают взгляд...

Дальше я уже не читаю. Потому что раньше читал. Еще не в вырезках, а в литературной странице "районки" две недели назад. Откуда и вырезано. Только фамилия не Бурилов, а Крепкий. Ну, конечно! Псевдоним. То-то я Бурилова на страницах газеты не помню...

Но я все равно глазею в эти строчки, чтобы дать пииту время сообразить. И боковым зрением вижу, что он глазеет на листик, который я ему принес. И он сглатывает, а я отрываюсь наконец от "Волос". И Бурилов-Крепкий понимает, что с раздачей автографов надо будет подождать. И спрашивает:

- Вы-ы-ы... из милиции?

- Продолжайте, продолжайте! - подбадриваю.

- Я не виноват! - вдруг выпаливает он.

- В чем?

- Ни в чем!

- Правильно!

Вот наказание-то! Мама небось в детстве пугала: придет милиционер и посадит в мешок.

- А теперь, - говорю, - Дмитрий, расскажите подробно, как вы провели вечер у Гатаева.

И когда Ю. А. Дробышев выходит с деловитым видом, парой бумажек и фразой "Дима, тебе тут надо...", я говорю:

- Извините, нам тут надо...

- Извините, - говорит Ю. А. Дробышев.

- Это вы извините, - говорю Ю. А. Дробышеву.

- Пожалуйста, - говорит он. - Не буду мешать. Извините.

Так мы содержательно поговорили.

И пиит Крепкий, корреспондент отдела писем Бурилов, рассказал. Что пришел он к Гатаеву в десятом часу. Дверь у него еще там скрипит. Вот. Но это, наверно, не нужно. Что дал он, Бурилов, ему, Гатаеву, свои стихи. И тот их прочел и молчит. И он, Бурилов, спрашивает: ну, как? А Гатаев говорит: "Как сказал бы наш "старик", ты мысли читать умеешь?.. Ну, мое счастье!" И пошел кофе варить. Он всегда всех кофе угощает, а сам не пьет. Говорит... говорил: аллергия. Но это, наверно, не нужно. И он, Бурилов, ему, Гатаеву, рассказывал, что стихов уже набралось на сборник целый, и ему обещали... Но это, наверно, не нужно... И он, Бурилов, еще посидел... "Салем"? Ага! Это он, Бурилов, курил. Ой, угощайтесь... И правильно! В общем-то, он, Бурилов, тоже собирается бросать. А то накладно... А окурки, да, в тарелке гасил. Пепельницу не нашли... На батарее была?.. Н-н-ну, вот... и-и-и, и он, Бурилов, ушел... Да! Еще пока сидели, телефон раза три звонил. Алексей Матвеевич брал трубку и только "нукал". Потом потянулся и говорит: "Очень много разных мерзавцев ходит по нашей земле и вокруг". Ну, Маяковский... Но это, наверно, не нужно... Когда? А как раз полдвенадцатого пикало... И он, Бурилов, ушел...