Дело принципа - [60]

», – сказала она, повернулась и пошла прочь.

– Ничего себе, – сказала я. – Я бы на твоем месте знаешь, что бы сделала? Я бы на твоем месте вот бы что сделала, – сказала я, вскочив на кресле с ногами. Потому что я сидела без туфелек, поджав ноги. Тут какая-то пружина подбросила меня кверху. Я была возмущена такой наглостью. – Я бы догнала ее, свернула бы эти двадцать крон в комочек, остренький такой бумажный комочек, и запихнула бы ей сзади за шиворот, а корзинку нахлобучила бы ей на башку. Вот!

– Ну и что, – засмеялся папа. – Какая разница? Она бы обняла меня, поцеловала и сказала, что пошутила. И все равно бы выиграла.

– Ну или вообще, – не отступала я. – Вот она повернулась и ушла. Бросить корзинку на тротуар и уехать домой. И все. И забыть. Подумаешь? Вот так было бы правильно.

– Но тогда не было бы тебя, – возразил папа. – Это было бы правильно?

– У меня нет ответа на такой вопрос, – мрачно сказала я. – Не знаю. Может быть, так было бы гораздо правильней. Но ты не виноват. Давай дальше рассказывай.

Папа даже присвистнул.

– Мадам Антонеску говорила мне, что дома свистеть неприлично!

– Извините, мадемуазель, больше не буду! – усмехнулся папа. – Ну что рассказывать? Через неделю я сделал предложение. Я был в ее власти. Не знаю, как это получилось. Она не командовала, не приказывала. Все выходило само. Я был, скорее всего, православный, она – безусловная католичка. Венчаться надо было в католическом храме. Значит, мне пришлось перейти, ну не совсем перейти, а стать католиком восточного обряда, признать папу римского, чистилище и Filioque[6]. Потом дать тебе ее фамилию, в дополнение. «Унд фон». Потом не целовать руку дедушке во время обряда преломления хлеба, сменить ложу в театре (кстати, Далли, сейчас мы сидим в той ложе, в которой сидели до мамы), потому что маме что-то не нравилось и пришлось взять ложу на другой стороне. Она даже толком не могла объяснить, что ей не нравилось в той ложе и что нравится в этой. «Хочу» и все тут. Но «хочу», дорогая Далли, – не капризный крик, не злое требование, не занудное выпрашивание, а просто как бы случайно брошенный намек, мимолетное неопределенное пожелание, которое я тут же бросался выполнять. Я чувствовал себя рабом, Далли. И не было ничего слаще этого рабства.

Папа замолчал, и мне казалось, что он хочет попросить у меня еще немного коньяка, но стыдится. Я хотела было предложить ему еще чуточку, но потом подумала «нет, нельзя», потому что вдруг он начнет пить, и только этого мне еще не хватало. Папа молчал, потом снова лег на спину (до этого он лежал на боку, опершись на локоть), протянул руку к потолку и сказал:

– А потом, а потом, а потом… А потом, Далли…

– А потом рабы восстают, да?

– Нет, – засмеялся папа. – А потом рабов разлюбляют.

Глава 12

– Рабство утомляет. Оно надоедает. Чужое рабство, я хотел сказать, – папа скрестил руки на груди. – То есть правильнее было бы сказать, рабовладение утомляет. Надоедает видеть перед собой влюбленное, покорное, чуть-чуть испуганное, готовое на все лицо.

– А само рабство? – спросила я.

– В смысле? – не понял папа.

– Ну чего тут непонятного? Ты же сказал: надоедает рабовладение. Надоедает видеть перед собой раба. – Я засмеялась. – Интересно, это из-за этого? Помещики терпеть не могут крестьян, а крестьяне, наоборот, очень любят своих помещиков.

– Умно, – сказал папа. – Нет, крестьянские бунты, конечно, случаются. Страшные, ужасные. Важно не доводить до крайности. Слава богу, в нашем роду, в нашем имении такого никогда не было. Наверное, потому, что мы половину времени проводили в деревне, а половину в городе. Бунты случались там, где помещики круглый год жили в обнимку со своими рабами. Кто-то был беден и не имел средств поехать на три-четыре месяца в город послушать оперу или хотя бы на рождественские балы, а кто-то, наоборот, был слишком богат. Вот как князь Туржевский. Построил себе Версаль среди степей. Вот его и сожгли вместе со всем семейством и особо отличившимися слугами. Понимаешь, – сказал папа, повернулся на бок и опять лег, опершись на локоть, – наверно, этот князь так страшно тиранил своих людей, а он был настоящий изверг, это не сказка, он так страшно их порол, держал в цепях, морил голодом, говорят, даже обливал кипящим маслом куски тела. У него была специальная комната такая, как столярная мастерская, примерно. Там стояли такие верстаки, где можно было зажать руку, ногу или еще что-нибудь, и там в открытой печи в котелке кипело масло, и его палачи, а говорят, и сам он иногда, и барыня тоже, да, да, та самая… Ее портрет кисти Энгра висит в Королевском музее. Я тебе показывал. Помнишь, ты удивлялась, какая поразительная красавица. Какие глаза – озера страсти под камышом ресниц. Вот эта Афродита во плоти, говорят, брала черпачком на длинной ручке кипящее масло из котла и сама поливала зажатые в деревянных тисках руки и ноги наказанных крестьян и слушала, как они орут. Легче всего сказать «безумная», и муж ее безумный, и все семейство безумное. Вырождение. Преступный тип. А, может быть, из-за того, что они всю жизнь видели перед собой жалкие и униженные, испуганные лица. Может быть, они ждали, когда им наконец скажут «нет». Заставляли сказать «нет». Но перестарались. Ты, наверное, можешь себе вообразить, что сделали с князем и княгиней крестьяне, когда сожгли их дом, а хозяев поймали и связали.