Дело под Картамышевом - [2]

Занятия происходили на плацу. Там стояли чучела, грубо воспроизводившие очертание человеческого тела. Фельдфебель Негреев вызвал Тихона.

– Смотри, Великанов, это есть твой враг. Ты должен его заколоть. Вот таким манером.

Негреев вскинул винтовку, кровожадно выкатил глаза и, сделав три чистых балетных выпада, всадил штык в чучело. Посыпались опилки. Прием длился несколько минут.

Тиша сказал:

– А враг согласится ждать, покуда я его убью? Уговор есть?

В рядах заулыбались.

Негреев крикнул:

– Не рассуждай! Коли!

Тиша кольнул.

– Сердись больше! Помни, что перед тобой враг. Сердись!

Фельдфебель отошел к другим солдатам.

Оставшись наедине с чучелом, Тиша взялся за дело добросовестно. Он бил чучело по соломенному пузу, колол его, рвал руками, дубасил прикладом.

Рота хохотала.

Когда фельдфебель вернулся к Тихону, на земле лежала кучка деревянного хлама и опилок – все, что осталось от прибора для обучения штыковому бою.

Тихон с достоинством доложил:

– Господин фельдфебель! Убил врага. Не встанет. Он получил за это два наряда не в очередь и репутацию хитрейшего мужика в роте.

Его сосед, который так дурно сострил об удобрении, был вольноопределяющийся Георгий Соломонов, огромный красивый детина, первый силач полка. Непонятно, что соединило двух столь разных людей. Только в окопах завязывались такие необыкновенные дружбы. Соломонов кончил два факультета – философский в Сорбонне и юридический в Одессе. Жадность этого человека к наукам, острота его ума, редкостное трудолюбие заставляли ждать от него больших дел. Все в нем было крупным. Он не успел сдать государственные экзамены, когда его призвали на войну.

Образование давало Соломонову право стать офицером, но как еврею ему было это недоступно. Это уязвляло его гордость. Он совершал чудеса храбрости, надеясь таким образом заслужить чин. Слава о его подвигах дошла до штаба армии. Его наградили двумя крестами и дали ему нашивки ефрейтора. Большего он не достиг. Он озлобился. Он впал в мрачное безразличие и целыми днями писал письма к жене, которую обожал.

Соломонов не сомневался, что там, где развитию его способностей не будет поставлено предела, он быстро достигнет высших степеней, доступных военному человеку. Он нашел, что именно военное дело было его истинным призванием, но не в качестве солдата, мокнущего на дне окопа, а стратега, решающего судьбы войны. Один Тихон знал всю глубину его сумасшедшего честолюбия. Вши, сырость, жидкий суп – мелкие солдатские заботы не донимали Соломонова. Но он выходил из себя, наблюдая действия штаба дивизии, такие мелкие и бескрылые.

Сейчас Соломонов сидел на дне окопа, поставив винтовку между коленями и лениво переругиваясь с Тихоном. Речь шла о том, чтобы им обоим после войны зажить вместе.

– Ты переедешь в город, – говорил Соломонов своим властным, нетерпеливым голосом, – поселишься рядом со мной. Дело найдется.

Он убрал свои длинные ноги, чтобы дать пройти прапорщику Врублевскому, который мотался взад и вперед по траншее, нервно прислушиваясь к противному вою мелкокалиберных снарядов.

Прапорщик Врублевский, новый ротный командир, только несколько дней назад пришел на передовую. Это – хмурый и неразговорчивый юноша. Лицо у него маленькое, бледное. Глаза он всегда устремляет в землю, как бы впадая в задумчивость, но на самом деле избегая смотреть собеседнику в глаза. И ко всему – кислое выражение лица, словно у него постоянно болит живот.

Однако все бы это ничего, если бы не его вчерашнее поведение в блиндаже.

3

Вчера немцы стреляли из тяжелых орудий. Попадания у них были не очень точными. Возможно, орудия поизносились и прицелы обманывали. Так или иначе – было больше шуму, чем дела. Все-таки с непривычки было страшновато, тем более что стреляли они довольно долго и некоторые снаряды разрывались в неприятной близости от блиндажей.

А когда пошли в ход двадцатиодносантиметровые, стало совсем неважно. Кто-то закричал. Но это не мог быть раненый: осколки не залетали в укрытие. Он закричал просто потому, что нервы не выдержали. Длинным, как бы женским криком. Все неодобрительно оглянулись. И так паршиво, а тут еще орут. Это был новобранец. Он замолчал и с виноватой улыбкой озирался на товарищей.

Другой новобранец застыл у стены, как камень. Он не двигается. Он избегает шевельнуть даже пальцем, даже веком. Это было его колдовство. Он считает, что неподвижность приносит ему счастье и потому только он остается цел.

У многих было свое колдовство. Одни что-то шептали. Другие крестились. Соломонов в опасные минуты сжимал в руке фотографию жены. Не то чтобы он верил, что это его спасет. Это не было колдовство. Он как бы обнимал жену. Он хотел, чтобы в момент смерти жена была в его объятиях.

Простейшим колдовством было – ругаться. После каждого разрыва однообразно и крепко материться. В это верили.

У Тихона не было колдовства. Его ясный, насмешливый ум отрицал колдовство. Тихон не показывал признаков волнения. Может быть, в душе он волновался. Но у него были свои представления о приличии. Он считал, что пожилому мужику, как он, волноваться не к лицу. О, если бы он был помоложе. Он тоже позволил бы себе разок-другой взвизгнуть. Это помогает.