Дело огня - [29]

После ночи, прошедшей в бесплодном ожидании, Хидзикате наконец приказали вернуться в казармы и руководить оттуда тушением пожаров, а на его место заступил Кондо со свежим отрядом. Всем было понятно, что фукутё вот-вот придется ответить за убийство вельможи, и бойцы старались не попадаться ему на глаза. Лишь Кэйноскэ находился при нем неотлучно, всем сердцем желая, чтобы Хидзиката заметил и оценил искренность его чувств. Он уже решил умереть вместе с фукутё, если из дворца поступит приказ покончить с собой, и хотел, чтобы Хидзиката прочел эту решимость на его лице — но Хидзиката ему в лицо не смотрел, а приказы его оставались по-прежнему сухими и односложными: чай, трубку, бумагу.

Листок с предсмертным стихотворением провонял под доспехами потом, тушь расплылась до полной неразборчивости. Юноша изорвал его и выбросил в отхожее место.

Столица горела два дня, и за это время Синсэнгуми потеряли убитыми и дезертирами больше человек, чем в бою. Да и сколько там было этого боя… Так, смех один. Патрули гонялись за беглыми мятежниками, десятки по очереди занимались тушением пожаров, — словом, вместо славной битвы была грязная работа, и это приводило Кэйноскэ в отчаяние.

Наконец все успокоилось, Кэйноскэ перестали гонять с поручениями между домом Яги, казармами и монастырем Ниси-Хонгандзи, из замка Нидзё прислали денежную награду, которую частью отложили в казну, а частью распределили между отличившимися. В список отличившихся попал и Миура — стычку у дворца, в которой он и меча-то не обнажил, засчитали как участие в боевых действиях. Кэйноскэ хотел отказаться, но награду ему вручил сам Хидзиката, и он не смог вернуть сверток.

— Вечером, — тихо сказал Хидзиката, вручив награду, — ребята пойдут в Янаги-я, отмечать победу. Отправляйся с ними, отдохни. Это приказ.

Кэйноскэ почувствовал, как лицо заливает жар. Янаги-я — агэя[63] недалеко от квартала Симабара — излюбленное место кутежей офицеров-ополченцев. Дорогое заведение, просторный дом, где в нижних этажах комнаты для трапезы и танцев, а в верхних — гостевые покои, где можно уединиться с девицей или… или не с девицей. В сердце на миг затеплилась надежда: а вдруг…? Вдруг в Янаги-я придет и сам фукутё, и тогда, может быть…?

Склонившись пониже, чтобы Хидзиката не видел предательского румянца, юноша спрятал награду на груди.

* * *

— Ты шутишь, что ли? — Сайто фыркнул.

— Я угощаю, — смиренно опустил глаза Ямадзаки.

— Ты? — в отряде всем было хорошо известно, что глава шпионов скуповат, веселиться предпочитает на дармовщинку, и даже в складчине участвует только если отвертеться совсем уж никак нельзя. И он-то угощает? И не где-нибудь, а в Янаги-я?

— Ну, не я, а господин фукутё, — тихо признался Ямадзаки. — Но об этом — никому.

Он вздохнул и добавил:

— Ты сам виноват. Зачем сказал Хидзикате, что мальчишка к нему неровно дышит?

— А что, не надо было? — удивился Сайто.

— Не надо, — убежденно сказал Ямадзаки. — Хидзиката теперь места себе не находит, все придумывает что-то, лишь бы с ним наедине не оставаться.

Сайто засмеялся.

— Только не говори, что он боится за свой зад.

— Он не хочет, чтоб разговоры пошли. Ему это без надобности. — Ямадзаки поерзал. — И зачем только люди этим занимаются, я не понимаю!

— Да по-разному, — пожал плечами Сайто. — Купцы, например, если по торговым делам надолго в другой город едут, а на девок или временную жену тратиться жаль — берут молодого слугу. Жена ревновать не станет, забеременеть парень не может, и в деле подспорье, и в постели тепло. Или где женщин просто нет — монахи, к примеру, солдаты на гарнизонной службе… в тюрьме опять же… — Сайто поймал себя на том, что сжимает кулак и расслабил руку, Ямадзаки не заметил. — Есть и такие, кто просто ненавидит женщин. Сдается мне, наш Миура из этих, и вся затея фукутё — пустая трата времени.

Ямадзаки раскрыл глаза шире винных чашечек.

— Женщин? За что?

Сайто пожал плечами.

— Была бы ненависть, а чем ее оправдать — всегда сыщется при желании. И слабые-де они, и трусливые, и лживые, и глупые, и местечко у них рыбой воняет…

— А задницы что, сандалом пахнут? — изумился Ямадзаки. Сайто покачал головой. Ямадзаки не понимал. Да и сам он понимал с трудом, хотя и слышал все эти резоны о низости и лживости женщин, так сказать, из первых уст. «Подросток без старшего любовника — все равно что женщина без мужа… Отдавать свою жизнь во имя другого человека — вот основной принцип мужеложства». Но конечном счете все свелось к тому, что ты — сын простого асигару, а он — хатамото, поэтому задницу подставляешь именно ты. В случае чего ведь можно попросту пустить слух, что тебя уже имели, и тебе останется только убить себя от позора.

Как удобно быть негодяем в этом мире — жертва сама избавляет тебя от хлопот. Господин хатамото, видать, настолько привык к такому положению дел, что и помыслить не мог самозащите, когда Сайто выхватил меч. Так и помер с изумленным лицом…

Похоже, голову Миуры начинили тем же навозом, что и голову покойного, но Сайто не собирался уточнять. К мужеложцам он относился в общем равнодушно — работая охранником, каких только причуд не насмотришься. Приставать к нему скоро перестали — едва из щуплого подростка он вытянулся в долговязого костлявого детину, как желающие отдавать во имя его жизнь (или чтобы он отдавал — поди разбери этих любителей вакасюдо) тут же куда-то все испарились. В сумеречном мире, из которого его вырвал Кондо, все было грязнее и честнее: красивый мальчик считался такой же законной добычей, как и трактирная девка, если не мог себя защитить. Там не прикрывались писаниями Ихара и Ямамото: юные прелести покупали или брали силой, грубо и без затей. Сначала мальчики плакали, потом либо вешались, либо привыкали извлекать выгоду из своего положения и начинали вести себя как те же девки: лгали, льстили, заставляли ревновать и стравливали любовников… Слабый пускает в ход свое единственное оружие, хитрость. Каждый выживает как может, не стоит его за это осуждать. К слабым просто нельзя поворачиваться спиной, вот и все.