Дело огня - [28]

Кэйноскэ бросало в жар при одной мысли о том, что было бы, согласись Кондо на его горячие мольбы и определи в отряд обычным рядовым. Он не протянул бы и недели в этой смрадной коробке. Сделавшись пажом Кондо, он бывал тут лишь от случая к случаю, с поручениями — но и так приходилось каждый раз бороться с тошнотой.

Офицеры, с которыми он жил бок о бок, тоже разочаровали. Нет, они-то старались вести себя как подобает самураям и заботились о чистоте платья и тела (не считая Харады, от которого Кэйноске попросту передергивало). Но… в том-то и дело, что старались. Старались быть, но не были — ни то, ни сё, ни крестьянин, ни буси. Исключение составляли господа Яманами, Тодо и Такэда, но остальные… Окита с его грубым кантоским говором, Иноуэ с суетливыми повадками слуги, Сайто с его волчьими глазами, потливый Нагакура, вечно выглядящий мятым и жеваным…

А самое главное — Хидзиката! Этот человек превращал жизнь Кэйноскэ в сущий ад. Юноша легко простил бы ему простонародное происхождение, как прощал его Кондо, если бы тот не относился к Миуре столь пренебрежительно. Всегда «подай-принеси», ни разу не заговорит по-человечески, не расспросит об отце, не поговорит о поэзии, о Пути воина… Хидзиката совершенно не понимал, какая удача выпала ему — иметь под рукой сына такого человека, как Сакума Сёдзан. Кондо понимал, а Хидзиката — нет. Принеси чаю, подогрей сакэ, набей трубку — он бы еще сандалии за собой носить приказал! Несколько раз Кэйноскэ готовил подобающую отповедь Хидзикате, мысленно объяснял ему в самых выразительных фразах, что он не слуга-дзоритори, но стоило фукутё поглядеть в сторону пажа и неизменно ровным голосом произнести: «Ты что-то хотел сказать, Миура?» — как язык тут же отнимался, а колени готовы были подломиться. Хидзикату окружал мрачный ореол необоримой властности, и Кэйноскэ ужасающе ясно осознавал, что эта властность лишает его всякой опоры, всякой воли к сопротивлению. По внутренностям разливался жар, и горло перехватывало, когда Кэйноскэ воображал себе, как железные пальцы Хидзикаты стискивают его бедра.

Это было не робкое юношеское томление, боящееся назваться своим именем. Кэйноскэ прекрасно знал, чего хочет. Мужскую любовь он познал в четырнадцать лет, когда ходил в храмовую школу изучать чайную церемонию. Там-то один из послушников и познакомил его с «вакасюдо». Отец ничего не знал о кратких, почти бессловесных, но пылких свиданиях в храмовой каморке среди метел и прочей утвари. Но, возможно, он начал что-то подозревать, так как послушника перевели в другой храм, в Осака. Следующим любовником Какудзиро сделался молодой борец сумо, но и эта связь не продлилась больше года: красавец-крепыш не часто мог вырваться из своей борцовской школы, а у Какудзиро много времени отнимала учеба. А потом в его жизнь вошли люди в хаори цвета асаги, и когда смерть отца сделала его хозяином самому себе, он устремился к своей мечте — именно в отряде обрести настоящую любовь, ту, о которой писали в трактатах: «Иметь чистое и возвышенное сердце, быть нежными и утонченными, откликаться на искренние чувства поклонника и любить учиться, а особенно — составлять стихи».

Сейчас Кэйноскэ горько смеялся над этими мечтами. Составлять стихи? С кем? О ком? Он знал, что Хидзиката сочиняет хокку, а особо удачные записывает в книгу под названием «Драгоценный нефрит». Такая претенциозность могла бы рассмешить — но отчего-то повергала в бешенство. Если бы Хидзиката хоть раз спросил его, почему не стоит называть книгу стихов таким образом, он объяснил бы со всей учтивостью, тщательно подобрав доводы… Но в том-то и дело, что Хидзиката в этом не нуждался! Он совершенно не нуждался в Кэйноскэ, и даже свои «подай-принеси» приказы так же равнодушно мог бы отдавать кому-то другому.

Все-таки в отряде у Кэйноскэ появился любовник — Адати Тосиро, парень на год старше, такой же новичок в Синсэнгуми, как и Миура; купеческий сын, но достаточно хорошо образованный, хоть и не очень умный, и далеко не красивый. Кэйноскэ не питал к нему чувств — он уступил домогательствам Адати лишь для того, чтобы отстал господин Такэда и несколько других, совсем уж неприемлемых поклонников. Адати был чистоплотен, хорошо сложен и силен, прилично себя вел, а главное — в темноте можно было шептать ему «Тоси». По правде говоря, и Адати бы ничего не досталось, прояви Хидзиката хотя бы тень интереса к Кэйноскэ… или позволь ему уйти из отряда. Но увы, в этом и заключалась главная беда: вступив, отряд нельзя было покинуть. Наказание — сэппуку.

В последние дни душевный ад превратился в настоящий, огненный. Хотя, по правде говоря, Кэйноскэ был счастлив в тот первый день пожара, когда мятежные войска Тёсю разбились о врата Запретного города. Наконец осуществилась мечта, и грязные скверноротые мужланы из казарм сделались теми, кем должны быть: прекрасными воинами, полными решимости и отваги. Кэйноскэ опять смог их любить, опять смог гордиться тем, что на его рукавах узор с гравюр о сорока семи ронинах. Он давно уже написал для себя предсмертный стих, и сейчас сложил его и спрятал на груди, так, чтобы легко было найти на мертвом теле. Синсэнгуми выступили в сторону дворца, влетели в тыл мятежникам, успевшим прорваться в Запретный Город, и как-то так случилось, что Хидзиката в суматохе разрубил паланкин с каким-то вельможей, перегородившим узкий проход со своими носильщиками, и не позволявшим подкреплению пройти к сацумцам. Или верней будет сказать — Хидзиката разрубил вельможу вместе с паланкином. Носильщики тут же убрались с телом хозяина, Синсэнгуми с людьми Сайго зажали мятежников в клещи и зарубили всех, кого не застрелили раньше. После чего Хидзиката с отрядом долго томился в ожидании на позиции у моста, куда приказал отойти опекун сёгуна господин Хитоцубаси — от греха подальше. Кэйноскэ готов был рыдать от разочарования — а тут еще Окита приволок целую кадушку вонючих суси из маринованного карася-фуна. Хидзиката отказался, а прочие жрали, потому что проголодались. Вонь стояла на всю округу, и Кэйноскэ не знал, чего ему хочется сильней — плакать или блевать.