Дело о золотой мушке. Убийство в магазине игрушек - [2]

Пассажиры неловко проталкиваются сквозь турникеты и расходятся в поисках такси, которые в военное время берут плату, невзирая ни на чины, ни на возраст, ни на высокое положение, но в строгом соответствии со своей собственной логикой. Толпа людей редеет и рассеивается по закоулкам хитросплетения улиц, полных реликвий, памятников, церквей, колледжей, библиотек, гостиниц, пабов, лавок портных и книжных магазинов, из чего и состоит весь Оксфорд. Более мудрые безотлагательно отправляются на поиски выпивки, более стойкие, преодолевая препятствия, устремляются к своей основной цели. От всей этой толкотни в конце концов остается только несколько одиноких персонажей, сошедших с поезда, чтобы сделать пересадку, и в ожидании грустно слоняющихся по платформе среди молочных бидонов.

* * *

Одиннадцать человек, которые в течение недели, с четвертого по одиннадцатое октября тысяча девятьсот сорокового года, в разное время и с разной целью, отправились с вокзала Паддингтон в Оксфорд, на вышеописанные мучения реагировали по-разному.

Джервейс Фен, оксфордский профессор английского языка и литературы[6], откровенно изнывал от бездействия. Он и обычно-то не отличался терпением, но медленный ход поезда и вовсе ввергал его в смятение. Он кашлял и стенал, зевал и переставлял ноги, ерзал всем своим долговязым, нескладным телом в углу, в котором сидел. Его жизнерадостное, румяное, чисто выбритое лицо стало еще розовее, чем обычно. Темные волосы, старательно уложенные мокрой расческой, начали выбиваться на макушке предательскими прядками. Обычный переизбыток энергии, заставлявший его брать на себя всевозможного рода обязательства, а потом хмуро жаловаться, что он перегружен работой, а никому до этого нет дела, в данных обстоятельствах только мешал. Его единственным развлечением была одна из собственных книг, посвященная второстепенным сатирикам восемнадцатого века, которую он добросовестно перечитывал, дабы вспомнить, каковы его соображения об этих авторах. Само собой разумеется, от всего этого во второй половине пути Джервейс почувствовал себя глубоко несчастным. Он возвращался в Оксфорд с одной из тех многочисленных образовательных конференций, растущих как грибы, которые решают судьбу того или иного учреждения и чьи постановления, если таковые имеются, забываются через два дня после завершения их работы. Пока поезд тащился вперед своим черепашьим ходом, Джервейс со скорбным смирением обдумывал цикл лекций об Уильяме Данбаре[7], который он должен был читать. Выкуривая одну сигарету за другой, он размышлял, дозволят ли ему расследовать еще одно убийство, если таковое случится. Впоследствии он вспоминал это желание не без горечи, ибо оно было исполнено в той парадоксальной форме, которую боги, по всей видимости, находят забавной.

Джервейс ехал первым классом, поскольку всегда хотел иметь возможность путешествовать таким образом, но в данный момент даже это приносило ему мало радости. Уколы совести нет-нет да и заставляли его сожалеть об этой демонстрации относительного достатка. Но какое-никакое моральное оправдание этому ему все же удалось придумать – а именно шаткий экономический довод, который он выдал экспромтом, к удивлению одного знакомого, неразумно попрекнувшего его снобизмом. «Старина, – отвечал Джервейс Фен, – железнодорожная компания имеет определенные эксплуатационные расходы. Если те из нас, кто может себе это позволить, откажутся путешествовать первым классом, плата за билет третьего класса вырастет, и пользы от этого не будет никому. Сначала измените свою экономическую систему, – внушительно добавил он, обращаясь к несчастному, – тогда и проблема такая исчезнет». Позднее он с радостью прибегнул к этому аргументу в разговоре с профессором экономики, который, к огорчению Джервейса, в ответ издал только какое-то невразумительное бормотание, исполненное, однако, сомнения.

Теперь, когда поезд остановился в Калхэме, Джервейс зажег сигарету, отложил книгу и тяжело вздохнул.

– Преступление! – пробормотал он. – Великолепное, восхитительно запутанное преступление!

Затем он принялся придумывать и моментально разоблачать воображаемые злодеяния.

* * *

Шейла Макгоу, занимавшаяся постановкой пьес в репертуарном театре Оксфорда, путешествовала третьим классом. Она поступала так, поскольку считала, что искусство, прежде чем вновь сможет стать жизненным, должно вернуться к народу, вследствие чего решила продемонстрировать фермеру, сидевшему напротив, книгу, посвященную сценографии Гордона Крэга[8]. Шейла была высокой девушкой, в брюках, с острыми чертами лица, крупным носом и прямыми, белыми как лен волосами, постриженными каре. Фермера, кажется, не особенно интересовали приемы современной драматургии. Анализ отрицательных сторон вращающейся сцены не смог его увлечь. Он не проявил никаких эмоций, за исключением секундного отвращения в тот момент, когда услышал, что в Советском Союзе актеров именуют «заслуженными и народными артистами» и Иосиф Сталин выплачивает им крупные суммы. Когда в ход был пущен Станиславский, фермер, не видя возможности бегства, вышел из оборонительной позиции и предпринял фланговый маневр, принявшись описывать методы, применяемые в фермерстве. В нем пробудился энтузиазм, когда он рассказывал о силосе, прививании коров, о головне, ржавчине и других болезнях злаковых растений, о сетчатой бороне усовершенствованного вида и тому подобном. Дотошно входя во все тонкости, он порицал деятельность Министерства сельского хозяйства. Эта тирада длилась до тех пор, пока поезд наконец не приехал в Оксфорд, и тогда фермер тепло распрощался с Шейлой и ушел, слегка удивленный собственным красноречием. Шейла, несколько опешившая от этого страстного монолога, в конце концов, прибегнув к своего рода самогипнозу, сумела убедить себя, что все это было очень интересно. Она с сожалением подумала, что, каким бы правдоподобным ни казалось ей это раньше, увы, фермерская жизнь на самом деле имеет маловато общего со «Страстью под вязами» Юджина О’Нила