Дело о «карикатурах на пророка Мухаммеда» - [17]

Ковалев был классическим диссидентом. За веру в гражданские права он заплатил своей свободой и карьерой и теперь говорил о необходимости создания международного института, обладающего соответствующими полномочиями и силовыми подразделениями и способного обеспечить права личности и различных меньшинств в любом уголке мира, где они нарушаются. В декабре 1994 года, перед началом первой войны между российской центральной властью и чеченскими сепаратистами, Ковалев отправился в Грозный, где находился во время бомбардировок, сровнявших большую часть города с землей.

Тем не менее он был ярым противником права нации на самоопределение, полагая, что этнические группы, требуя независимости, далеко не всегда имеют достаточно оснований для суверенитета. Поскольку мирный всеобъемлющий механизм отделения до сих пор не разработан, требование об образовании новой страны, как правило, ведет к кровопролитию. «Принцип национального самоопределения, — говорил Ковалев, — противоречит принципу соблюдения прав человека, так как государство, образованное по национальному признаку, разделяет свое население на граждан первого и второго сорта». По его мнению, не существует общепринятого определения понятий «народ» и «нация», то есть невозможно однозначно выделить субъект, обладающий правом на самоопределение. Это означает, что за каждым таким требованием последует новое, внутри отделившейся этнической группы, и так до тех пор, пока каждая не создаст собственное государство. Если бы все зависело от решения Ковалева, то страны скорее объединялись бы, а не раскалывались. Видя в Евросоюзе пример для всего остального мира, он утверждал, что важнейшая основа культурного, религиозного и этнического многообразия — гарантия прав личности.

«Согласие с правом наций на самоопределение запускает бесконечный процесс, развязывающий руки политическим авантюристам и карьеристам. Одно дело — народ, чьи права нарушаются, другое — амбициозная личность, стремящаяся стать лидером в собственной стране, особенно если в соседнем регионе одноклассники этой личности уже успели возглавить свои государства. Когда отделяется какая-нибудь этническая группа, на территории нового государства появляется другое меньшинство. Тогда и оно должно получить право „оторваться“ от тех, кто уже отделился», — утверждал Ковалев. Он воспринимал сепаратизм как нечто древнее, недемократическое и опасное в эпоху глобализации, политической интеграции и активных усилий мирового сообщества по разработке всемирных правовых норм. Ковалев считал, что права личности выходят за рамки отдельной нации и что развитие событий на Балканах и в регионах бывшего СССР наглядно показало: ущемление прав личности в угоду правам отдельной нации ни к чему хорошему не ведет. Он был убежден, что существует только один стандарт прав человека — Всеобщая декларация прав человека, принятая ООН и вдохновлявшая всех советских диссидентов. Установление по всему миру различных норм и правил Ковалев воспринимал как «опасную роскошь». Он сожалел, что права человека на Ближнем Востоке и в странах Азии воспринимаются иначе, чем в Европе и США, особенно когда объединение всего человечества уже является реальностью, а решение важнейших проблем требует глобального вмешательства.

Я часто вспоминаю наш разговор. Ковалев не был ни наивным человеком, ни далеким от реальности мечтателем или фанатиком. Он верил в идеал, который наметил сам и ради которого сознательно пожертвовал лучшими годами своей жизни. Этот идеал состоял в представлении о правильном общественном устройстве, отрицающем существование неких «параллельных» социумов с особыми правами человека, а также идею этнического, культурного и религиозного сепаратизма, где бы она ни внедрялась — на Кавказе или Балканах, в Мальмё или Роттердаме.

Я уехал из Дании в 1990 году и с тех пор не раз всерьез подумывал о том, чтобы остаться за границей. Но теперь мне следовало вернуться домой и начать новую жизнь, что нас с женой Наташей очень радовало. Мы уже привыкли внезапно отменять или прерывать отпуск, уикенд и любое другое запланированное мероприятие, если в мире происходило что-то, требующее моего присутствия. Пора было покончить с этим. Нам хотелось более стабильной жизни, при этом я рассчитывал по-прежнему уделять газете много внимания. Наташа уже давно хотела «домой» — многозначное понятие для нашей семьи, имеющей корни и в России, и в Дании, — однако для нее дом был там, где жили двое наших детей, то есть в Дании.

Я несколько раз откладывал возвращение на родину, опасаясь скуки в стране, явно обделенной событиями международного масштаба, вроде тех, что происходили в Кремле или Белом доме. «Только представь, как в полшестого возвращаешься с работы по центральной улице Копенгагена. Не очень-то бодрит!» — увещевал меня главный редактор, когда я несколькими годами ранее задумался о возвращении в Данию.

Помимо семьи у меня были еще две причины стремиться домой. Во-первых, рос внутренний дискомфорт от того, что мне приходилось всего лишь безучастно и безответственно наблюдать за жизнью других людей и обществ. Постепенно мной завладевало некое чувство отчужденности, хотя я хорошо говорил по-русски, приобрел в России родственников и друзей, очень полюбил эту страну и гораздо лучше вписывался в местное общество, чем мои коллеги. Мои мнения не имели никакой практической ценности, освещаемые мной события никак на меня не влияли. Я часто выступал на российском радио и телевидении, где, как правило, излагал западную точку зрения на ход событий в России. Я был волен выражать любые мнения, но все это было несерьезно.