Дело о «карикатурах на пророка Мухаммеда» - [167]

Я спросил, почему они развелись. "Она обманула меня". Он не объяснил, что имеет в виду. Судя по всему, у нее был роман на стороне. Некоторое время они спали в разных комнатах, пока наконец их сын и ее брат не нашли Бирте какое-то пристанище. После развода сын порвал с отцом. Однажды он пришел к нему домой, сорвал с двери табличку с именем и разбил стекло.

Отец сказал, что я и мои братья первое время после развода навещали его и Бирте в их летнем доме, но я этого не помнил. Встречи прекратились, когда Бирте убедила его, что будет лучше, если мы не будем сравнивать его уровень жизни с условиями, в которых жила наша мать. Она считала, что для матери это будет дополнительное огорчение. У него были деньги, чтобы купить нам вещи, о которых мы мечтали, а у матери нет.

Я спросил, в какую школу он ходил. Оказалось, что мы учились в одной школе в Каструпе, но он посещал ее недолго. Его родители развелись, когда он был совсем маленьким, и мать переехала в Глоструп со своим новым мужем. Он нечасто видел отца, а отчим оказался "неприятным типом", который плохо с ним обращался. Поэтому он периодически убегал из дома и мог отсутствовать по нескольку дней.

"Моя мать погибла в автокатастрофе", — рассказал он. Ему в тот момент было около тринадцати. Несчастье произошло, когда он на своем мопеде возвращался домой по шоссе Гаммель Кейе Леневай.

После смерти матери заботу о нем взял на себя дедушка, ее отец. Я хорошо помню его с того времени, когда мои родители еще жили вместе. Он был забавный. Мне почему-то казалось, что он — отец моего отца.

Впервые я слышал, как мой отец рассказывает о своей жизни и условиях, в которых он рос. Внезапно я увидел не просто человека, который в двадцать четыре бросил жену с тремя маленькими детьми. Я видел печаль и боль, тоску по пониманию и полное отсутствие стремления вызвать жалость. Мой отец рассказал об отдельных эпизодах своей истории, выслушав которую я получил более широкое представление о решениях, которые он принимал в своей жизни. Я не хочу сказать, что согласен с ним, как и не согласен с теми, кто считает необходимым запретить "карикатуры на пророка Мухаммеда". Тем не менее я могу приложить усилия, чтобы понять, каково это — когда кто-то задевает то, что ты считаешь священным.

Благодаря карикатурному скандалу я ездил по всему миру, принимал участие в дискуссиях о том, насколько далеко простираются границы свободы слова и как важно иметь право рассказывать какую-либо историю, именно так, как хочешь ее рассказать, даже если она может кого-то оскорбить и причинить боль. Он также заставил меня задуматься над тем, каким образом различные события моей жизни, люди, которых я встречал, и ситуации, в которых я оказывался, помогали сформироваться моей позиции относительно свободы слова и ее границ. Поразмышлять над тем, как принципы, которые я отстаивал во время дискуссий, согласовывались с моим опытом.

В результате я еще больше убедился в том, что никто не должен иметь право диктовать другим, какую историю им следует рассказывать и каким образом. Так считал и Салман Рушди. Стоит начать ограничивать право людей рассказывать их историю, пытаться контролировать ее — чтобы оберегать чувства того, кто читает, смотрит или слушает историю, или чтобы защитить государство, диктатора или идеологию от критических и неудобных высказываний, — как оказываешься на пороге мира, в котором уже нет свободы. С этого момента обсуждается лишь степень допустимой несвободы. Важнее всего то, что, вступая в упомянутый мир, выражаешь согласие с самим принципом несвободы и готовность стереть различие между словом и делом. И если за все эти взгляды меня назовут "фундаменталистом свободы слова", я гордо буду носить этот ярлык, хотя он и не считается комплиментом.

Я вовсе не хочу сказать, что демократия, которая ограничивает высказывания для защиты достоинства граждан, их религиозных чувств, чести, идентичности или всего прочего, ничем не отличается от диктатуры, которая широко использует цензуру, сажает в тюрьмы диссидентов и порождает у своих граждан страх, мешающий им выражать себя. Разумеется, между ними есть разница, и ни один здравомыслящий человек не приравняет эти две системы. Но я считаю, что и демократическое общество должно осознавать, к чему оно может прийти, перестав различать слово и дело и запрещая высказывания не потому, что они призывают к насилию или какому-либо другому преступлению, а потому, что их могут воспринять как оскорбление. Потому что при этом права тех, кто слушает, обеспечиваются за счет тех, кто говорит.

На языке Салмана Рушди это означает, что право людей рассказывать свою историю, которая может повлиять на слушателей, ограничивается тем, какие истории могут быть рассказаны и каким образом. Такая ситуация может быть опасной, поскольку, когда заканчиваются слова, начинается насилие. Если оскорбительные высказывания запрещены, возникает риск немедленного перехода к действиям, то есть к преступлениям с реальными жертвами вместо символического "преступления без жертвы". Хотя и слова могут причинять боль, даже очень сильную. Но со словами следует бороться именно словами.