Дело незалежных дервишей - [62]

— Вот даже как! — изумился Баг, поднимая голубя и разглядывая его. Странно: на шее голубя имел место легкий ошейник с кармашком, в темноте почти неотличимый от оперения, а на широком кольце, украшавшем птичью лапку, Баг в совершенном ошеломлении прочел выполненные древним стилем иероглифы: «Фогуансы куайцзи» («Срочная почта храма Света Будды»).

Баг погрузил палец в кармашек – потревоженный голубь слегка долбанул палец клювом – и вытащил оттуда тончайший листок желтой рисовой бумаги, напоенной сандаловым ароматом.

Развернул:

«Мирская пыль в круговороте жизней,

Все так приходит и уходит вновь и вновь.

Узнав пещеры сокровенной тайну,

Поймешь, как восстановить великое равновесие».

И подпись: «Баоши-цзы».

Голубь легко снялся с ладони Бага и, захлопав крыльями, скрылся в темноте неба.

«Амитофо! — Баг проводил взглядом исчезнувшего посланца Великого наставника. — Все и впрямь сошлось! „Книга перемен“… гатха наставника… Все о пещере. Какая же такая в ней тайна? Помимо паяльника?»

Вдали показались огни грузовой повозки.

Баг поднялся и, входя в роль бродячего даоса Фэй-юня, поднял правую руку.

Грузовик притормозил рядом с ним.

Богдан и Баг

Больница «Милосердные Яджудж и Маджудж», 9 день восьмого месяца, средница, ночь

Асланiв, и днем не слишком-то шумный, ночью совсем затаился. Теплая, ласковая ночь накрыла его своим покрывалом; в парке оглушительно гремели цикады, и безмятежное небо, усыпанное яркими южными звездами, раскинулось над древним городом широко и привольно. В такую ночь, Богдан помнил по собственной юности, улицы должны быть полны молодежи; смех, разговоры и споры, и признания в любви, и песни. Переливы гармоник и звон гитар… Сейчас открытое настежь окно больничного покоя было распахнуто в противуестественную тишину и в почти непроглядную тьму, нарушаемую только редкими и тусклыми уличными фонарями. Город сжался, съежился и замер. Город словно боялся ночи. Лишь приглушенно журчали в больничном парке невидимые во тьме фонтаны, да призрачно, зыбко звенели икады. Редко-редко долетал откуда-то издалека звук поспешно проехавшей повозки.

Бек неподвижно стоял у окна, уставясь в прозрачную тьму, на смутно серебрящиеся плотные веретена кипарисов. На его лице не отражалось никаких чувств. Богдан сидел в кресле у двери в палату и ждал. Надо было думать, надо было скоро и безошибочно анализировать ситуацию – но он не мог, в голове была пустота. До этого дня, до мгновения, когда он увидел перекошенное кровоподтеками лицо Жанны, он и сам понятия не имел, насколько она дорога ему.

И насколько именно теперь все у них сделалось безнадежно.

Дверь в палату приоткрылась почти беззвучно, и суровый врач, сощурившись от горевшего в холле яркого света, сказал:

— Богдан Рухович. Она проснулась и спрашивает, где вы.

— Я здесь, — сказал Богдан.

— Я так ей и сказал.

Богдан поднялся. Нерешительно оглянулся на бека.

— Иди, сынок, иди. — Бек даже не повернул головы. — Сказано в аяте сто восемьдесят девятом суры «Преграды»: «Аллах произвел из него супругу ему, чтобы она жила для него», — могучий старик на мгновение запнулся, а потом добавил: — Но для того, чтобы она жила для тебя, прежде всего надо, чтобы она просто жила.

— Опасности для жизни нет, — сказал врач.

— Спасибо вам, доктор, — сказал Богдан и решительно шагнул в палату.

Там царил полумрак. Горела лишь слабенькая настольная лампа на тумбочке, и свет падал только вниз, на пол и – краем – на стул, стоящий у изголовья.

— Ну, вот и я, — выдохнул Богдан, садясь.

— Постарайтесь, чтобы она не нервничала, — вполголоса предупредил врач с порога и прикрыл дверь.

— А это я, — тихонько ответила Жанна и попыталась улыбнуться. Ясно было, что ей даже улыбаться больно. — Хороша, да? — грустно пошутила она.

— Да, — сказал Богдан серьезно.

Она только вздохнула.

— Ты нашел Глюксмана?

«Первый вопрос, что она задала мне – о нем, — горько подумал Богдан. — Впрочем, нет. Второй».

— Пока нет, — сказал он. — Ночь настала. Здесь быстро темнеет.

— Тебе надо поискать его в своей Александрии, там белые ночи, — сказала Жанна.

— Думаю, ты ошибаешься, — мягко ответил Богдан и осторожно провел ладонью по ее плечу. Ощущение ее нежной кожи обожгло ему ладонь, сердце захолонуло – и он, совсем не собиравшийся тут, в палате, когда жене так худо, говорить о главном, все-таки против воли признался: — Я люблю тебя. Я так тебя люблю…

Он посмотрела на него странно. Потом опять чуть улыбнулась.

— А мне казалось, ты на это… не то, что не способен, но… В полигамных семьях это как-то не так. Холоднее. Лишь бы суетилась у подушки мужа с совком и метелкой – одна, другая… пятнадцатая… Сменил обои, взял новую жену. Примерно одно и то же.

— Ты не сможешь у нас прижиться, — чуть помолчав, ответил Богдан. — Я с самого начала это знал. С первого дня знал, что совсем скоро нам станет… грустно друг от друга.

— А ты бы хотел, чтобы я прижилась?

— Да. А ты бы хотела суметь прижиться?

Она умолкла. Устало прикрыла глаза. И снова, как днем, из-под опущенных век медленно стали сочиться слезы.

— Не знаю, — едва выдохнула она. — Не знаю, Богдан. Ничего теперь не знаю. Сначала было весело и захватывающе интересно. Будто игра. А теперь, когда мне и впрямь захотелось, чтобы ваш мир стал и моим тоже, — он вдруг оказался настолько чужим, настолько… невероятным. Или вы все притворяетесь и днем, и ночью, или одурманены чем-то… или – и то, и другое. А на деле – жестокость и ложь. Мы там тоже врем, что поделаешь, без лжи не прожить ни человеку, ни семье, ни государству – но не так тотально.