Дело Ливенворта - [4]

– Здесь его нашли, – сказал сыщик. – В этой комнате и на этом самом месте. – Сделав несколько шагов, он положил руку на край большого обитого сукном стола в окружении стульев, который занимал середину комнаты. – Как видите, оно находится прямехонько напротив этой двери. – Пройдя дальше, он остановился у порога узкого коридорчика, ведущего в соседнюю комнату. – Поскольку убитый был найден сидящим на этом стуле, то есть спиной к этому ходу, убийца, вероятно, пришел отсюда, чтобы сделать выстрел, остановившись, скажем, где-то здесь.

И мистер Грайс встал в определенном месте на ковре, примерно в футе от упомянутого порога.

– Но… – поспешил вставить я.

– Никаких «но»! – воскликнул он. – Мы изучили место происшествия.

И не соизволив вдаться в подробности, мистер Грайс развернулся и быстро вышел в упомянутый коридор.

– Винный шкаф, гардеробная, кладовая, – пояснял он, указывая рукой то в одну, то в другую сторону, и закончил словами: – Личная комната мистера Ливенворта, – когда нам открылась эта благоустроенная комната.

Личная комната мистера Ливенворта! Значит, здесь находилось оно, жуткое, холодящее кровь оно, то, что еще вчера было живым, дышащим человеком. Подойдя к кровати с длинными плотными занавесями, я поднял руку, чтобы задернуть их, но мистер Грайс вырвал их из моих пальцев, открыв покоящееся на подушке холодное, спокойное лицо, которое выглядело так естественно, что я невольно вздрогнул.

– Смерть была слишком неожиданной и быстрой, его черты не успели исказиться, – сказал он, поворачивая мертвую голову так, чтобы стало видно страшную рану на затылке. – Подобная дырка отправляет человека на тот свет так, что он и не замечает этого. Я думаю, врач убедит вас, что такую рану невозможно нанести себе. Мы имеем дело с умышленным убийством.

Охваченный ужасом, я отступил, и мой взгляд упал на дверь, расположенную прямо напротив меня, в той стороне стены, которая была ближе к залу. Это был единственный выход из комнаты кроме коридора, по которому мы сюда пришли, и я невольно задумался, не через эту ли дверь проходил убийца, направляясь в библиотеку. Однако мистер Грайс, очевидно, заметив направление моего взгляда, хотя сам смотрел на канделябр, словно в ответ на вопросительное выражение, появившееся у меня на лице, поспешил заметить:

– Она была заперта изнутри. Мы не знаем, проходил он через нее или нет.

Заметив, что кровать аккуратно застелена, я поинтересовался:

– Выходит, он не ложился?

– Нет. Трагедия произошла, очевидно, часов десять назад. Убийце этого вполне хватило, чтобы изучить обстановку и приготовиться к любым непредвиденным обстоятельствам.

– Убийца… Вы кого-то подозреваете? – прошептал я.

Мистер Грайс бесстрастно посмотрел на кольцо у меня на пальце.

– Всех и никого. Мое дело не подозревать, а расследовать.

Задернув занавеси, он вышел из комнаты.

Коронерское дознание уже шло полным ходом, и я ощутил сильное желание на нем присутствовать. Поэтому, попросив мистера Грайса сообщить дамам, что мистера Вили нет в городе и что я прибыл, чтобы оказать любую помощь, которая может понадобиться им в столь печальный час, я спустился в большую гостиную внизу и занял место среди собравшихся.

Глава 2 Коронерское дознание

О, в этих смутных контурах провижу Я очертанья грозные событий[2].

Уильям Шекспир. Троил и Крессида

Несколько минут я сидел, ослепленный неожиданным потоком света из многочисленных открытых окон, а потом, когда самые контрастные предметы обстановки начали проявляться и проникать в мое сознание, меня охватило чувство, сходное с раздвоением личности, которое несколько лет назад мне уже приходилось испытывать под воздействием эфира. Как и в тот раз, я как будто начал жить двумя жизнями одновременно, в двух различных местах, среди двух наборов событий, я как будто разделился между двумя непересекающимися мысленными цепочками. Великолепный дом, изысканная мебель, маленькие намеки на вчерашнюю жизнь, как, к примеру, открытый рояль и ноты на нем, прижатые женским веером, занимали мое внимание не меньше, чем разнородная, нетерпеливая толпа, в гуще которой я оказался.

Возможно, причиной тому была необычная роскошь самой комнаты: куда ни посмотри, повсюду взгляд натыкался на блеск атласа, сверкание бронзы или мерцание мрамора. Однако я склонен думать, что произошло это главным образом благодаря силе и выразительности одной картины, которая висела передо мною на противоположной стене. Милая картина, достаточно милая и романтическая, чтобы являться произведением самого идеалистического из художников, и простая: образ юной голубоглазой кокетки с льняными волосами в костюме времен Первой империи, стоящей на лесной тропинке и глядящей через плечо на кого-то, идущего следом, однако с капелькой чего-то совсем не святого в уголках кротких глаз и невинных губ, что придавало всему образу поразительное правдоподобие. Если бы не открытое платье с талией почти под мышками, если бы не коротко подрезанные на лбу волосы и не совершенство линий шеи и плеч, я бы принял произведение за точный портрет одной из живущих здесь дам. И все же я не мог отделаться от ощущения, что глазами чарующей блондинки с манящим взглядом и неприступным ликом на меня взирала одна, если не обе племянницы мистера Ливенворта. Эта фантазия оказалась столь явственной, что я содрогнулся, глядя на картину и думая о том, знает ли это прелестное существо, что случилось в этом доме после вчерашнего беззаботного дня, и если знает, то как может она стоять и улыбаться так призывно; но вдруг я осознал, что рассматриваю окружающую меня небольшую толпу так сосредоточенно, будто ничто иное во всей комнате не привлекло моего внимания: лицо коронера, внимательно-строгое и умное, так же отчетливо отпечатавшееся в моем разуме, как это чудесное полотно или еще более отчетливые и благородные черты скульптуры Психеи, сиявшей мягкой красотой на занавешенном алым окне справа от него; разнообразные лица присяжных, собиравшихся группками передо мною, банальные и ничего не выражающие, какими чаще всего и бывают лица присяжных; и зыбкие формы сгрудившихся в дальнем углу слуг; и даже еще более неприятный лик болезненно-бледного журналиста, который сидел за маленьким столиком и писал что-то с такой вурдалачьей жадностью, что я невольно поежился, – все они, и каждый из них были такой же неотъемлемой частью открывшейся мне удивительной сцены, как и напыщенное богатство обстановки, делавшее их присутствие здесь вопиюще неуместным и ненастоящим.