Дело Лейкина - [4]

А теперь об однокурснике А. Я знаю, что в России раньше было принято о гэбэшниках говорить намеками. Я не знаю, как эта традиция возникла. Возможно, сами гэбэшники были ее инициаторами и напускали на свою деятельность туман и таинственность. Ну если ты, Сережа, стесняешься назвать фамилию, то это сделаю я: Миша Лейкин говорил о нашем однокурснике Алешине.

Вот еще одна цитата из твоих воспоминаний.

«Во время спора в гостиной Миша Лейкин горячился. В запальчивости он назвал Н.С.Хрущёва “негодяем”, которого следовало бы заменить, например, на такого писателя и пацифиста, как Илья Эренбург».

Я знаю многих людей, которые относятся к Эренбургу позитивно. Но назвать Эренбурга пацифистом — это уже слишком. Вот строки, ему принадлежащие:

«Мы знаем все. Мы помним все. Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово “немец” для нас самое страшное проклятье. Отныне слово "немец" разряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты думаешь, что за тебя немца убьет твой сосед, ты не понял угрозы. Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя. Он возьмет твоих и будет мучить их в своей окаянной Германии. Если ты не можешь убить немца пулей, убей немца штыком. Если на твоем участке затишье, если ты ждешь боя, убей немца до боя. Если ты оставишь немца жить, немец повесит русского человека и опозорит русскую женщину. Если ты убил одного немца, убей другого — нет для нас ничего веселее немецких трупов. Не считай дней. Не считай верст. Считай одно: убитых тобою немцев. Убей немца! — это просит старуха-мать. Убей немца! — это молит тебя дитя. Убей немца! — это кричит родная земля. Не промахнись. Не пропусти. Убей!»

Эренбург служил усатому генсеку верно. И ни разу не промахнулся. И не пропустил. И был всегда нужен. Потому и уцелел.

То ли я не знал деталей заседания комсомольского бюро, о котором ты так подробно говоришь, Сережа, то ли забыл о них сейчас. Забыл я, и только вспомнил после прочтения твоего воспоминания, и о том, что именно Костюченко предложил исключить Мишу из комсомола. И о том, что он оказал нажим на членов бюро и только после этого решение об исключении Миши было все-таки принято с небольшим перевесом.

Мне Анатолий Гордеевич казался весьма либеральным человеком. Когда я сдавал ему экзамен по спецкурсу «Спектральная теория самосопряженных операторов», он удивил меня тем, что, не задав ни единого вопроса, дал мне две задачки и отпустил на два часа на все четыре стороны.

Я помучался немного с задачками. Никаких идей не возникало. Тогда я нашел Гену Хенкина, который считался у нас тогда самым продвинутым в этой области. И попросил его мне помочь хотя бы с первой задачкой, где надо было найти норму некоторого оператора. Гена подумал какое-то время и сказал, что не знает, как ее делать. На мое счастье там оказался Саша Олевский. И мы с Геной кинулись к нему. Саша, к моему большому удивлению, с задачкой тоже не справился. Скорее всего, ему лень было напрягаться в тот момент (как, наверное, и Гене тоже). Саша увидел в коридоре кого-то из своих старших знакомых. Попросил его. Знакомый пробурчал что-то про преобразование Фурье и убежал. Саша поразмыслил немного и рассказал Гене, как задачку делать. Гена пересказал все мне.

Я побежал к Костюченко. Рассказал решение ему. Костюченко решение, естественно, одобрил и спросил про вторую задачку. Я сказал, что на вторую задачку у меня уже не осталось времени, поскольку я все время продумал над решением первой. Но Костюченко пристыдил меня. Он сказал: «Ну что вы мне тут сказки рассказываете. Я же вижу, что первую задачку вы сделали сразу. А со второй не справились. Так и надо было сказать». И поставил мне самую мою незаслуженную на мехмате пятерку.

Видно, либерализм был присущ Костюченко от рождения. Но реальная жизнь внесла свои коррективы. Анатолий Гордеевич был членом партийного бюро. Пришлось жить по пословице: «Назвался груздем — полезай в кузовок». А можно сказать и более грубо: «В номерах служить — подол заворотить».

Ты, Сережа, мимоходом сообщаешь нам о том, что Костюченко «известен как научный руководитель будущего ректора МГУ В.А.Садовничего». Может быть, стоило (тоже хотя бы мимоходом) упомянуть также о том, как и чем отличился Садовничий, чтобы стать ректором?

Садовничий все годы активно работал на коммунистов, входил в парткомы мехмата и МГУ. Он занимал ответственные посты в приемной комиссии в 70-х — 80-х годах. В те времена проводилась резкая дискриминационная политика по отношению к абитуриентам-евреям. Носители математических дипломов с погонами КГБ в карманах прямо-таки зверствовали на мехматских вступительных экзаменах. Садовничему и ему подобным обязаны мальчики и девочки с еврейскими мордашками полученными моральными травмами и своими искалеченными судьбами. Но ты, Сережа, видно, не захотел «поименно вспомнить тех, кто поднял руку».

И еще одна цитата из твоего воспоминания.

«Решение бюро взволновало всех студентов нашего курса. Это событие горячо обсуждалось и в перерывах между занятиями, и в общежитии зоны Б, где мы тогда жили. Многих возмущало грубое вмешательство партбюро. Некоторые намеривались дать открытый отпор такому диктату».