Дело, которому ты служишь - [26]

— Послушай, у тебя же рука тяжелая! — говорил он.

Раньше она получала сдачи, теперь это сделалось почему-то невозможным. И бороться они перестали. Но все чаще и чаще Варя обижалась и плакала своими милыми, мгновенно проливающимися слезами, а Володе делалось смертельно жалко ее и стыдно перед ней, но он никогда не извинялся, а только бурчал:

— Ну чего ты? Ну что особенного? Берешь хорошее стихотворение и воешь его, а не говоришь! Слушать же противно.

— Дурак, ты не понимаешь, что такое ритм, а берешься судить. У нас в студии Эсфирь Григорьевна…

— Ну хорошо, ну ладно, перестань только реветь…

Ужасно, в общем, он ее мучил. Она была моложе его и очень старалась, но иногда ей делалось не под силу.

— В твои годы Герцен и Огарев… — начинал Володя.

— Но я же не Герцен и не Огарев, — ныла Варвара. — Я Варя Степанова и ничего о себе не воображаю.

— В субботу я дал тебе «Анти-Дюринг». Ты еще…

— Ох, Володечка…

— Повторяю, в субботу…

— Но именно в субботу, — приходя в отчаяние, кричала Варя, — именно в субботу у нас была генеральная репетиция!

— А сегодня какой день?

— Суббота.

— И ты за неделю просто не раскрыла книгу?

Варя молчала — раздавленная.

— Сиди здесь и читай то, что я тебе велю, а я буду заниматься, — следовало приказание. — Никаких театров, никаких киношек, никаких клубов. И почему ты надушилась? Тебе известно, что душатся главным образом нечистоплотные физически люди?

— А вот я сейчас тебя укушу, — как-то сказала Варвара и действительно очень больно укусила Володю за ухо. Потом ободрила: — Могло быть и хуже! Знаешь, какие у меня зубы? Напрочь могла откусить твое дрянное, грязное ухо!

Володя позвал:

— Тетя Аглая! Убери свою Варьку, она кусается…

И все-таки им было необыкновенно славно вдвоем.

Они могли подолгу молчать, словно не замечая друг друга, занимаясь каждый своим делом, потом неожиданно радовались, что они вместе, неподалеку: Володя — за столом, Варя — у окошка, и всегда им было о чем поговорить, было из-за чего на ходу, очень быстро поссориться и тут же помириться.

Иногда Варвара приносила «свои» книги — художественную литературу. Если Володя был в добром расположении духа, он снисходительно позволял Варе немного почитать особо отмеченные ею места. Варя очень краснела, заправляла прядку волос за розовое ухо с сережкой и искательным голосом читала какое-нибудь описание природы.

— Длинно! — говорил Володя, нарочно позевывая. — К чему это? Небо было лиловое, а ветер хлестал, как полотенцем?

— Тут же не так! — сопротивлялась Варя. — Тут совсем не так…

— Читай дальше!

Варвара читала, торопясь и словно бы оправдываясь.

— И не изображай! — прерывал Володя. — Зачем кривляешься? Ты же все равно не можешь говорить за гусарского полковника!

— Но я…

— Читай!

Изнемогая, Варя читала. Володя постукивал карандашом, шуршал какими-то бумагами, потом против своей воли заслушивался. Никогда нельзя было знать заранее, что именно заберет его за живое. Но постепенно Варя поняла, какие произведения ему нужны. Это было точное слово «нужны», точнее она не могла подобрать. В первый раз она поняла, что нравится Володе, когда читала ему «Севастополь в декабре месяце» Льва Толстого.

— «Вы начинаете понимать защитников Севастополя, — читала Варя, волнуясь и поглядывая на Володю искоса: он больше не шуршал бумагой, а сидел неподвижно, потупившись. — Вам становится почему-то совестно за самого себя перед этим человеком. Вам хотелось бы сказать ему слишком много, чтобы выразить ему свое сочувствие и удивление; но вы не находите слов или недовольны теми, которые приходят вам в голову, — и вы молча склоняетесь перед этим молчаливым, бессознательным величием и твердостью духа, этой стыдливостью перед собственным достоинством».

— Это настоящее! — вдруг сказал Володя.

— Что настоящее? — не поняла Варя.

— Это. Про стыдливость перед собственным достоинством. Читай дальше!

Она читала, он лежал на своей узенькой коечке, закинув руки за голову. Словно смутные тени пробегали по его лицу: он то хмурился, то чему-то на мгновение радостно улыбался. И, слушая, он думал, он всегда думал, Володя Устименко, всегда решал какие-то одному ему ведомые задачи, непременно трудные, почти мучительные.

— «Из-за креста, из-за названия, из-за угрозы не могут принять люди эти ужасные условия, — читала Варвара. — Должна быть другая, высокая, побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, — любовь к родине».

— Ну хорошо, отлично, а мы? — вдруг приподнимаясь на локте, спросил Володя.

— Мы? — удивилась Варвара.

— Да, мы, два комсомольца — некая Степанова и некий Устименко. Как мы живем? Для чего вообще мы рождены на свет?

Варя испуганно моргала.

— Ладно, не моргай. А книги все без исключения должны быть написаны для чего-то. Понимаешь? Вот эти: «закат был лиловый, и ветер словно тугие полотенца…»

— Ах, не выдумывай, Володька!

— Или: «тонко пахло прелой корой прошлогоднего талого снега…»

— Глупости говоришь!

— Не глупости. Книги должны быть такие, чтобы можно было завидовать замечательным людям, хотеть сделаться такими, как они, чтобы, читая, ты мог относиться к себе критически, понятно, тебе, рыжая?