Дело, которому ты служишь - [13]

— Да, да, кажется, так, действительно Степанов. Милый парень и добрый, безусловно. В мое время таких называли рубаха-парень. Что-то русское, степное, удалое, широкое…

Но, почувствовав, что несколько перехватил, Павел Сергеевич вернулся к Устименке и назвал его «образцом будущего советского медика».

— То-то! — грозно радуясь, ответил Ганичев. — Это вам не круглый пятерочник с красными пятнами на щеках. Этот знает, чего хочет. Не модное слово, но в данном случае подходящее: идейный молодой человек. С таким, разумеется, помучаешься, но есть дня чего. Только нахал, ах нахал!

И нельзя было понять — нравится Ганичеву, что Володя нахал, или не нравится. Скорее всего что нравилось.

— И Жовтяк из него не произрастет! — добавил Федор Владимирович. — Ни в какой мере. За это ручаюсь. Хоть, впрочем, никак не отказываю достопочтеннейшему Геннадию Тарасовичу в некоторой приятности, знаете, как у Гоголя — дама, приятная во всех отношениях, или, например, Шпонька, тоже, кажется, был приятнейший господинчик…

В тот день, когда Володя стал студентом, на маленьком смешном зеленом самолете прилетел Афанасий Петрович. Аэродром был на самом берегу Унчи, отец вылез из машины, разминая ноги, словно долго ехал на подводе, — простоволосый, совершенно будничный. Другие летчики повскакали с травы, отдавая честь, и по их лицам было понятно, что они знают и уважают Володиного отца, и Володя вдруг покраснел, чувствуя, как он сам гордится Афанасием Петровичем — вот этой его всегдашней внешней обыкновенностью и простотой, его смешливыми морщинками возле глаз, его кроткой, словно припрятанной силой, широтой его души…

— Родион не прибыл? — спросил отец.

— Нет, «не прибыл»! — улыбнулся Володя.

По военной привычке отец никогда не говорил «приехал», а говорил «прибыл», не говорил «хочу есть», а говорил «хочу кушать», не говорил «лягу спать», а говорил «пойду отдохну».

— Смеешься над стариком, подлец! — сказал Афанасий Петрович и сильно толкнул Володю в плечо.

Володя немного покачался, но не упал. Военные летчики о чем-то переговаривались. «Наверное, об отце!» — подумал Володя.

У тетки Аглаи было заседание бюро, и она приехала только к торжественному обеду, изготовленному ночью и ранним утром. Обедать, или, как он любил выражаться в предвкушении вкусной еды, «на поклев», явился и Евгений, тоже зачисленный в институт, не без соответствующего, правда, нажима Ираиды на свою маму, а той — на декана Павла Сергеевича. Втиснулся в институт Евгений как-то все-таки неловко, сначала его не вписали, а потом, после длинных переговоров, «приписали» к списку, и Евгений по этому случаю чувствовал себя так, словно долго бежал за трамваем, вспрыгнул на ходу и все еще не может отдышаться. Но настроение у него было великолепное и даже победоносное. В сущности, ведь никто не знал, как все это было «обтяпано», кроме, пожалуй, декана. Ну, а ему незачем показывать вид, что Женя благодарен, чувствует, признателен и разное другое…

Родион Мефодиевич тоже радовался: все-таки есть что-то в этом парне, если он без особых способностей, избалованный мамашей, прорвался в институт. Тут дело чистое — конкурс, не подкопаешься.

— Ну что ж, постарею — станешь меня лечить! — сказал он Евгению. — Идет?

К Устименкам Степанов пришел в штатском, и только по его багрово загоревшему лицу и по валкой, пружинистой походке можно было понять, что он моряк. Варвару Родион Мефодиевнч ни на минуту не отпускал от себя, так же как и Володю. Выпив стопку водки, аппетитно кряхтел и говорил:

— Выпьем, братцы, выпьем тут, на том свете не дадут, а уж если там дадут, то выпьем там и выпьем тут…

Погодя пришел дед Мефодий — благостный, из бани, в жилетке, из-под которой была выпущена шелковая рубашка.

— Садись, корень всему нашему роду! — сказал Родион Мефодиевич. — И радуйся, дожил: внук у тебя студент-медик, Володька тож! За это кубок большого орла!

— В землемеры оно бы лучше! — заявил дед.

У него обо всем было свое мнение.

— Без мундира-то чего? — спросил он сына. — В больших чинах, так и надобно носить, чтобы люди видели. Я с японской пришел, долго погоны не снимал — все-таки уважение. Снял — сразу мужик сиволапый.

И спросил у Аглаи:

— Селедку почем брала?

— По деньгам! — сказала тетка Аглая.

— А баранину?

— Отстань, дед! — сказал Родион Мефодиевич. — Ну не все ли тебе равно?

— Я для разговору! — объяснил дед Мефодий.

Варвара льнула к отцу, шепотом просила:

— Поживи немного с нами, пап, очень я тебя прошу. Возьми отпуск, ну их, твои пароходы…

— Не пароходы, а корабли! — наставительно произнес Степанов. — И вас тут у меня народу всего трое, а там множество. Соображай, дочь.

— Женька какой-то не такой! — пожаловалась Варя. — Не понимаю я его.

— Разберемся…

Афанасий Петрович принес гитару с бантом: перебирая струны, запел:

Ах ты, ноченька, ночка темная!

Ночь ты темная, ночь осенняя!

Что ж ты, ноченька, так нахмурилась?

Ни одной в тебе нету звездочки…

Аглая сильным, низким голосом подхватила:

Ни одной в тебе нету звездочки…

Всем было почему-то грустно, только дед Мефодий немножко хорохорился, но погодя и он притих.

— Что такое? — спросила Аглая. — Никто будто и не приходил, а полпесни пропало.