Дело княжны Саломеи - [46]

Грушевский упал на стул, в изнеможении утирая лоб. Профессор Копейкин шумно захлопал в ладоши, крича «браво».

— Да, — скромно подтвердил Тюрк. — Приблизительно так все, видимо, и было. Хотя насчет причастности к смерти княжны графини Паниной…

— Друзья, — решился Грушевский на признание. — Вы меня не осудите, хотя имеете полное право усомниться в моем здравом уме, как и сам я… Короче, я видел Марью Родионовну. Как вас сейчас, ей-богу!

Если бы не холодный рассудочный вид Ивана Карловича, с которым тот выслушал такое удивительное признание, Копейкин всерьез забеспокоился бы за друга.

— Не смотри так на меня, Вася, — взмолился Максим Максимович. — Мне тяжело представить, что моя Пушенька… В общем, смерть — это не окончательный приговор, это я точно знаю. Как и то, что вы, Иван Карлович, конечно же, были правы, когда говорили о нелепости человеческого правосудия, помните? Бедная графиня мстит мужчинам, а гибнут по ее вине все сплошь девушки. Чем иначе, кроме ее козней, вы объясните смерть княжны? Да, она все равно умерла бы от яда, и, возможно, здесь Марья Родионовна проявила милосердие, столь не свойственное ей.

Профессор знал, конечно, как тяжело переживал смерть своей жены его друг, но такого он от него не ждал. Однако Тюрк, как ни в чем не бывало, продолжил почти без паузы:

— Остается выяснить, кто этот отравитель и что это за яд, «Голубой огонь Клеопатры».

— Что?! — взревел Копейкин, подскакивая со стула, предоставив присутствующим повод усомниться теперь уже в его здравом уме. — Голубой огонь? Тот самый?

— Ты слышал про эту отраву? — спросил уже уставший чему-либо удивляться Грушевский.

— Еще бы! Нашумевшая легенда о проклятье фараонов. Неужели вы не слыхали, что почти все члены экспедиции, которая открыла гробницу якобы самой Клеопатры, таинственным образом погибли один за другим. Ходили слухи, что они пали жертвой проклятья фараонов, грозящего каждому расхитителю и святотатцу, который осмелится нарушить покой царей Древнего Египта. Страшное это заклинание называлось в папирусах «Голубым огнем Клеопатры» или именем любой другой подходящей царицы или фараонши, — легко махнул рукой профессор.

Откровенно говоря, ничего такого Грушевский не слышал. А вот для Тюрка это новостью не было.

— Ну, так вот, — с видом одержимого продолжал профессор. — Я думаю, что это было не проклятье. Это был яд, какой-то вид бактерий, которые попадали в организм археологов через дыхательные пути или царапины, как угодно.

— Его ты и нашел в царапинах? — затаив дыхание, спросил Грушевский.

— Неизвестный науке вид бактерий, что-то родственное сибирской язве или чуме. Но незнакомого мне вида, я нашел только косвенные следы. Они все были мертвыми, видимо, массово погибают со смертью организма-носителя. Словно бомба с часовым механизмом. Или диверсант, саботажник, который проникает на территорию неприятеля, производит разрушения летального характера, уничтожает все: кровь в артериях густеет и превращается в желе, гемоглобин распадается прямо в венах, сердце становится просто пузырем, полным красной жидкости, отказываясь работать. Ты мог еще не заметить всех последствий, но сейчас их внутренние органы словно растворились в кислоте. Пока человек еще жив, он постепенно чувствует, что сгорает заживо. Высокая температура, симптомы пищевого отравления, лихорадка. Затем потеря сознания, и через несколько часов — смерть.

— Так все и было с горничной, — кивнул Грушевский. — Можно было ее спасти, принять меры, если бы я вовремя…

— Нет и нет! — веско заверил друга Копейкин. — Это не удалось и англичанам. Любопытно еще и то, что заразиться от жертвы невозможно. То есть в Египте проклятье настигало только одну жертву, милуя окружающих, не спускавшихся в гробницу. Ну, или не примеривших венца, как в нашем случае.

Тут в кабинет постучали, и вошла сестра, которая когда-то принесла Грушевскому судьбоносное письмо фрейлины, благодаря чему вихрь удивительных приключений закружил Максима Максимовича. И хотя все в ней, от белоснежного платка до парусиновых бесшумных туфель, было так же накрахмалено и обесцвечено, вид она в этот раз имела совсем другой. Налет странного восторга превратил ее из бесцветной моли в живого человека. Она, едва сдерживая волнение, сообщила, что привезли знаменитого пациента с пулевым ранением в живот:

— Господин Животов в очень плохом состоянии, мы подготовили операционную, ассистенты в сборе.

«Наверное, увлекается бульварными романами», — догадался Грушевский по ее дрожащему от волнения голосу и намеку на румянец на вялых щеках.

Услышав фамилию, Грушевский вскочил одновременно с профессором.

— Вася, могу я составить тебе компанию, он старый мой знакомый?..

— Добро пожаловать! Господин Тюрк, вы не против воспользоваться моим гостеприимством и подождать нас здесь?

— Идите, — дал высочайшее позволение спокойный Иван Карлович, словно он просто спасовал в ставке, которую приняли его собеседники где-нибудь в солидном клубе на Английской набережной.

Глава 18

Выйдя из операционной через полтора часа, Грушевский с профессором вернулись к Тюрку.

— Вася, ты виртуоз, — громко восхищался Грушевский. — Какая точность движений, быстрота реакции, у кого другого пациент уже три раза помер бы! Тебе кафедру в Цюрихе или Эдинбурге с соответствующим окладом должны на блюдечке преподнести. А ты здесь, в Мариинской, ремонтом занимаешься, как приказчик какой, стыдно!