Дело княжны Саломеи - [37]

Большей частью сведения Коли пока сложно было назвать полезными, но следующая реплика мальчика ошеломила сыщиков настолько, что они снова не удержались от того, чтобы задать хором свой вопрос:

— Эсеры и всякие такие максималисты — это, скорее, к Афине… — размышлял вслух Коля.

— К кому?!

— Афина, есть такая…

— Так это реальный человек? Обычный, не богиня? — вскричал сам не свой Максим Максимович.

— Не обычный, нет, что вы! Афина Аполлоновна Чеснокова-Белосельская, такая знаете… — Коля покраснел. Шарманщик завел новую песню и вопил теперь, как оглашенный: «Сухой бы корочкой питалась». — Столичная этуаль, все кричит, что Саломея ее подвинула на троне. Но все это вранье. То есть я хотел сказать, что Саломея — это ангел, совсем не то, что Афина, она… другая. Они вращались в разных кругах. Хотя общество то же самое, конечно, куда от него денешься. Афина тоже своего рода блестящая особа. Но Саломея-то была блистательна.

Вскоре они расстались, уговорившись встретиться вечером и вместе пойти на спектакль, после которого Коля мог бы представить Грушевского с Тюрком самой Ольге. А пока Максим Максимович решил посетить чиновника Призорова, тем более что канцелярия охранки находилась недалеко от дома на Мойке, где в квартире на третьем этаже проживали князья Ангелашвили. Грушевский настроился осмотреть апартаменты юной княжны и принести соболезнования несчастным родителям.

Призоров встретил их дружелюбно, хотя видно было, что он жалеет о такой активной роли в деле совершенно посторонних людей. Впрочем, Грушевский ведь проработал в полиции почти всю свою жизнь, и нельзя сказать, что он был непрофессионалом. Зато вот Тюрк… Но и с ним ссориться было себе дороже, учитывая связи и родню Ивана Карловича. Ничего нового не произошло. Арестованных не допрашивали, а лишь побеседовали с ними. Хотя лакей говорить отказывался, в отличие от чересчур разговорчивого Зимородова. Грушевский испросил разрешения переговорить с Кузьмой Семеновичем, что скрепя сердце Призоров и позволил. Еще раз предупредив, чтобы сами посетители чего не выболтали.

— Здравствуйте, Кузьма Семенович, — поздоровался Грушевский, войдя в камеру временного заключения и усаживаясь на стул перед деревянной кроватью, на которой сидел старший лакей.

Все камеры в разных концах мира не призваны внушать радость ни посетителям, ни заключенным. Эта же выглядела самым последним местом, куда могла бы заглянуть хоть какая-нибудь радость. Унылые стены с обшарпанной краской были покрыты налетом тоски, как старая лампа многолетней копотью. Тусклое оконце под самым потолком, забранное решеткой, так мало пропускало света, что трудно было угадать время суток, глядя на него. Кроме железной кровати и прибитой прямо к стене столешницы, никакой другой мебели не наблюдалось, да вряд ли она вообще поместилась бы в такой тесной коморке.

Кузьма Семенович обвел посетителей тусклым взглядом, будто не признавая их. Такая удрученность не могла не вызвать жалости у Грушевского, тем более что в виновности заключенного он сильно сомневался. Ну, не вязался с этим делом простой мужик из ярославских. Его врожденная хитрость и сообразительность применялась только на службе, местом он дорожил, да и девушку, по всей видимости, сильно любил. Словно в подтверждение этого по веснушчатым щекам лакея покатились две крупные слезы. Он громко, как ребенок, всхлипнул, и Грушевский подал ему носовой платок.

— Ну, не падайте духом, Кузьма Семенович, — утешил его Максим Максимович.

— Как вспомню ее, так сердце и захлестнется, — пожаловался лакей, утирая нос рукавом вместо одолженного платка, бесполезно скомканного в дрожащих руках. — Как она глядела на меня, как просила помочь… а потом вытянулась, голубка, и замерла… Как картинка. Пальчики у ей такие слабенькие, махонькие, целиком оба кулачка в моей руке умещались…

— Скажите, Кузьма Семенович, — спросил, немного помолчав, Грушевский. — Что-нибудь вам Феня успела сказать? Может, ей кто угрожал, или она подозрительное что увидела?

— Акромя призрака графини, никого.

— Что? — Грушевский отпрянул, словно Марья Родионовна заглянула в мутное, как тинистый пруд, оконце и, прищурившись, тоже слушала лакея.

— Мы имеем в виду живых людей, — пояснил Тюрк вместо проглотившего вдруг язык Грушевского.

— Нет, ничего.

— Не было у нее врагов, которые могли бы причинить ей вред?

— Вред? Один был городской хлыщ, — с ненавистью проговорил лакей. — Все конфектами кормил ее. Да стеклышки дарил.

— Городской?

— Одет был, как барин, а в дом не казался. Все на станции ее поджидал.

— Как зовут, не говорила?

— Нет. Даже той, с кем жила в комнатушке. Никому. Только говорила, что, мол, скоро жизнь ее переменится, и будут ей служить, а не она.

— Так, так… — задумался Грушевский. — А не пила она ничего, не ела, что он приносил? Ну вот, конфеты эти?

— Нет, конфекты она ребятишкам отдавала. Сама-то Феня солененького чего любила, огурчики там, капустку квашеную.

— Ну, хоть что-то необычное в этот день не припомните? Постарайтесь, голубчик, этак вас в Сибирь, пожалуй, укатают, невиновного-то!

— Ох, батюшка, помоги, родимый, — бухнулся на колени перед Грушевским лакей, заливаясь горючими ручьями. — Не виноват я. Но даже если не спасете меня, все равно найдите ирода, который Фенечку, цветочек мой лазоревый, сгубил!