Дело генерала Раевского - [56]

   — Весьма смелые вопросы... — задумчиво протянул кто-то в наступившей странной тишине.

Странность этой тишины обозначилась в том, что на самом деле её не было, формально кто-то продолжал жевать либо дожёвывать что-то, кто-то постукивал пальцем по собственному колену, кто-то шумно дышал и всхлипывал простуженными лёгкими, кто-то вынимал из коробки спичку... Звуки были. Но внутренне! Внутренне все затихли, как бы в предчувствии большого скандала.

   — Я понимаю, почему вы все так притихли, — сказал субъект, — я и сам затих вместе с вами. Вернее сказать, я начал затихать уже давно, много лет назад, когда передо мною начали вставать эти совершенно очевидные, но такие внезапные для нашего исторического сознания вопросы. Ведь они начали возникать тогда, прошу обратить внимание, когда с этими да подобными им вопросами не к кому было обратиться без риска для собственного будущего...

   — Это действительно так, — сказал хозяин дома, — поэтому я предлагаю налить по второй.

   — Успеете, — Иеремей Викентьевич останавливающе поднял над столом ладонь. — Успеете. От вас водка никуда не убежит. Это не Наполеон Бонапарт — великий полководец, которого русское командование сначала привело в Москву, а потом ловило его по всей России так, словно играло в жмурки с наглухо завязанными глазами. Я ещё один вопрос заострю перед вами, пусть даже вы меня сочтёте сумасшедшим и вызовете наряд скорой помощи из психиатрической больницы. Скажите мне, зачем понадобилось маршалу Даву — он же герцог Ауэрштадтский и князь Экмюльский, человек весьма и весьма высококультурный, хотя и любивший писать приказы для театральности на пустой бочке, — зачем ему понадобилось превращать Успенский собор Кремля в конюшню?

   — Когда я слышу, что один из прекраснейших соборов Москвы превращали в конюшню так называемые цивилизованные завоеватели, в сущности новоявленные варвары, я не могу не потребовать рюмку водки, — заявил при этих словах субъекта кандидат исторических наук.

   — Что с вами сделаешь, — субъект смирно опустил взгляд к столу, — если вас история ничему не учит и вы вспоминаете о ней только при виде рюмок.

   — Ах, если бы мы знали свою историю, — вздохнул кто-то искренне и горестно.

3

   — Уж дайте мне закончить моё сообщение, — сказал Иеремей Викентьевич, дожёвывая разваренный до сахаристости клубень картошки, ободранный от его мундира, и с ним луково пахнущий кус жирной селёдки, — а иначе, того и гляди, кто-то уже усядется там под окном за шахматную доску...

   — Шахматы ничему не мешают, они только обостряют мышление, — заметил кто-то за столом как бы мимоходом.

   — ...или же, того пуще, усядутся за преферанс либо же начнут названивать любовницам. — Субъект глянул в сторону Евгения Петровича, спокойно и деловито прожёвывающего свою долю закуски.

   — Просим!

   — Просим...

Несколько голосов приветствовали субъекта возбуждёнными голосами.

   — Вот я и говорю, — сказал субъект с заманивающей интонацией, — Санкт-Петербург, как известно, был основан Петром и его наставниками как протест против Москвы, до смерти напугавшей во времена царевны Софьи будущего великого тирана России, воспетого позднее величайшим поэтом России в одной из его монументальнейших поэм. Москва раздражала деспота и реформатора всю его жизнь своею косностью, своей незыблемой приверженностью к старине и, если хотите, своей провинциальной ленивостью, которая, как известно, во мгновение ока слетала с древней столицы в моменты грозной опасности. Пётр хотел создать новую, мобильную, энергичную, легко и быстро отзывающуюся на все вызовы истории столицу. В ней он решил создать абсолютно новый для России центр, с новыми, в корне отличными от московских, традициями. Молодому, примитивно образованному и своенравному царю опереться в этом деле было не на что. Отвращаясь от исторически непоколебимого и не способного к реформированию православия, знаменем которого была Москва, Пётр судорожно искал новую точку опоры. Кровавые стрелецкие волнения, в любую минуту готовые воспламенить весь народ, кошмарами стояли в его воспоминаниях. И молодой царь быстро пошёл навстречу образованным, элегантным и гладкоречивым лютеранам и реформатам. Вся первая половина его царствования прошла под знаком этого прелестного влияния. Не будучи натурой категоричной, он всё же понял, что эти на песке построенные религиозные секты малогосударственны по своему смыслу и уж конечно абсолютно антиимпериалистичны...

   — Хотя в принципе любая религия может быть приспособлена к служению мощной государственной машине, — вставил кто-то как бы мимоходом.

   — Конечно же, — охотно согласился субъект, — и взрослеющий царь начал озираться вокруг. Он предчувствовал, что после его ухода из жизни — а о том, что он сифилитик, Пётр знал, — после его ухода, когда он фактически пресёк династию Романовых, империя, которую он заложил в основание новой столицы, будет разваливаться.

   — Во всяком случае, её начнёт трясти, — уточнил кандидат исторических наук, — как при Аннах Леопольдовнах...

   — Конечно, — согласился субъект, — озираясь по сторонам, Пётр обратил внимание на тамплиеров. Этот живучий рыцарский, а к тому времени уже высокосветский орден, овеянный воинской и мистической романтикой, не мог его не привлечь. Воинская сторона дела всегда Петра привлекала, правда, он неизменно испытывал на этом поприще неудачи, порою позорные. Если бы не великий русский полководец Шереметев, то Пётр так и бегал бы от своих врагов в нижнем белье до самой смерти...