Дело генерала Раевского - [40]

   — Я думаю, нас вечно боятся потому, что мы вечно стараемся перейти за свои естественные границы, — подчеркнул я, глядя, как мелькают по правую и по левую руку от шоссе небольшие города и посёлки.

   — А почему мы постоянно переступаем свои границы? — спросил Евгений Петрович строго и ответил сам: — Потому мы переступаем свои границы, что сильнее всех, кто нас окружает непосредственно. И сила наша постоянно возрастает, поскольку мы присоединяем к себе силы всех, кого присоединить необходимо.

   — Но мы довольно часто подминаем под себя эти присоединяемые народы, и они с нами не хотят поэтому соединяться, а некоторые не смирятся с нами никогда. Такие, например, как поляки и украинцы, — сказал я.

   — Подавляющее большинство присоединяемых народов всё равно смирятся, — сказал Евгений Петрович, — но такие, как поляки, — да, сопротивляются. Они очень спесивы, потому что самобытны, как они думают. Но их самобытность поверхностна, они либо неудавшиеся европейцы, либо неполучившиеся азиаты.

   — То же самое можно сказать и о нас, — возразил я, — мы ведь тоже ни те и ни другие.

   — Мы такими навсегда и останемся, — твёрдо сказал Евгений Петрович, — потому что мы третьи.

   — Ведь Польша была великой страной, — продолжал я своё, — и народ этот тоже великий, со второстепенной ролью в истории они не смирятся никогда. Ведь довольно долго они были крупнейшим государством в Центральной Европе, от Курляндии до Таврии, от Вроцлава до Можайска. Более половины русского боярства, наиболее, кстати, образованного, служили польскому королю. От Ивана Грозного Курбский, талантливейший русский полководец, блестящий писатель и патриот, от этого бесноватого самодура вынужден был бежать к полякам. Ведь он из древнего рода смоленских и ярославских князей, а Иван-то Грозный сам с литовской кровью. Отсюда, может быть, и его тяга к государственному варианту инквизиции.

   — Иван Грозный был патриот, а не Курбский, — строго поправил меня Евгений Петрович. — Иван Васильевич был ближе нашему национальному, от века сложившемуся характеру, а не чистоплюй на цыпочках Андрей Михайлович, который предал Русь...

   — Кто предал Русь — ещё надо разобраться, — возразил я, чувствуя, что зря развиваю эту неожиданную дорожную тему, — разгромил татар и взял Казань именно Курбский, а не Грозный. Удачно вёл войну в Ливонии Курбский, а не Грозный. Вокруг Андрея Курбского группировалась тогдашняя культурная Русь. Иван Грозный завидовал Курбскому, как Наполеон генералу Моро. Курбский блестяще знал грамматику, философию, риторику, астрономию...

   — Но он не был русским человеком в духовном понимании этого слова, — как бы вскользь бросил Евгений Петрович.

   — Прошу прощения, — сказал я, — он знал великолепно Священное Писание, был как бы учеником Максима Грека, ныне общепризнанного всюду и выдающегося православного богослова...

   — Это ещё не всё — быть православным богословом в России, — внушительно бросил Евгений Петрович.

   — Да, в России быть православным, к сожалению, ещё не достаточно, — согласился я, — в России прежде всего нужно быть холуём, а всё остальное к тебе приложится, будешь и великим учёным, и великим художником, и великим в наши же дни живописцем... Но я не об этом, я хочу обратить ваше внимание на тот факт, что не татары разгромили Русь, татары только её завоевали и ушли к себе в Сарай, не тронув главного на Руси, а именно её церкви, они в религии были беспринципны.

   — Вроде нынешних экуменистов, — вставил Евгений Петрович, круто выворачивая из-под самого носа прямо на нас мчавшегося самосвала и не дрогнув ни одним даже мускулом окаменевшего мгновенно лица.

   — И это не так, — снова возразил я, — татары были язычники, они чтили все религии. Экуменисты же — скрытые сатанисты, они презирают все религии. Но не об этом речь. Такого погрома, какой на Руси учинил Иван Грозный, Русь не переживала никогда до той поры. Даже Пётр Первый просто юноша в сравнении с ним. Иван Грозный разгромил все древнейшие и крупнейшие центры тогдашней Руси, сжёг и вырезал Новгород...

   — И переселил его, — поддержал меня Евгений Петрович.

   — И расселил... — поддержал его я, — расселил и духовно парализовал Псков, задушил Владимир, Вологду... Слава Богу, Смоленск уцелел, поляки были тоньше, чем он. Он буквально вырезал и выжег калёным железом драгоценнейший, многовековой чернозём Древней Руси — боярство, удельных князей, которые на самом деле ему и не сопротивлялись. Их преступление перед этим бесноватым фюрером Древней Руси заключалось только в том, что у князей удельных была гражданская удаль. И когда Грозный их всех истребил, некому стало защищать Русь от самозванца и его прихлебателей.

   — Это не так уж плохо сказано — «бесноватый фюрер Древней Руси», — одобрительно улыбнувшись, сказал Евгений Петрович.

   — И это не всё, — распалялся я, — он искалечил величайшую драгоценность — Церковь Московскую, на ней всегда держалась русская государственность.

Евгений Петрович кивнул в ответ одобрительно.

   — Он резал, как потом Стенька Разин и Пугачёв, духовенство направо и налево. Именно Андрей Курбский перевёл «Житие» Иоанна Златоуста с латыни на русский язык и там, на Западе, сражался за православие, как ранее под Казанью — против любых отклонений от православия, в том числе против знаменитой ереси Феодосия Башкина, которая подрывала дух высокого христианства именно в народе, в народе простом, в самом его душехранилище...