Дело генерала Раевского - [12]

Я иду. Я вспоминаю, а берёзы шумят.

Колонна курсантов шла вдоль жнивы, уставленной забытыми с лета, высохшими и разваленными здесь и там суслонами. А дальше, на опушке леса, виднелись какие-то строения. В своей повести «Убиты под Москвой» Константин Воробьёв описывает это так: «То, что издали рота приняла за жилые постройки, на самом деле оказалось скирдами клевера. Они расселись вдоль восточной опушки леса — пять скирдов, — и из угла крайнего и ближнего к роте на волю, крадучись, пробивался витой столбик дыма. У подножия скирдов небольшими кучками стояли красноармейцы. В нескольких открытых пулемётных гнёздах, устланных клевером, на запад закликающе обернули хоботки «максимы».

Заметив всё это, полковник тревожно поднял руку, останавливая роту, и крикнул:

   — Что за подразделение? Командира ко мне!

Ни один из красноармейцев, стоявших у скирдов, не сдвинулся с места. У них был какой-то распущенно-неряшливый вид, и глядели они на курсантов подозрительно и отчуждённо».

Помню, когда ещё читал я эту повесть в «Новом мире», меня поразило поведение той воинской части и её начальника. Повесть была опубликована в таком обрезанном виде, что трудно было понять, что же произошло тогда, осенью 1941 года, между людьми одной национальности, одного, как мы думали, социального слоя...

А берёзы шумят...

«Капитан выронил стэк, нарочито заметным движением пальца расстегнул кобуру ТТ и повторил приказание. Тогда один из этих странных людей не спеша наклонился к тёмной дыре в скирде:

   — Товарищ майор, там...

Он ещё что-то сказал вполголоса и тут же засмеялся отрывисто-сухо и вместе с тем как-то интимно-доверительно, словно намекая на что-то, известное только тому, кто скрывался в скирде. Всё остальное заняло немного времени. Из дыры выпрыгнул человек в короткополом белом полушубке. На его груди болтался невиданный до этого курсантами автомат — рогато-чёрный, с ухватистой рукояткой, чужой и таинственный. Подхватив его в руки, человек в полушубке пошёл на капитана, как в атаку, — наклонив голову и подавшись корпусом вперёд. Капитан призывно оглянулся на роту и обнажил пистолет.

— Отставить! — угрожающе крикнул автоматчик, остановившись в нескольких шагах от капитана. — Я — командир спецотряда войск НКВД. Ваши документы, капитан! Подходите! Пистолет убрать.

Капитан сделал вид, будто не почувствовал, как за его спиной плавным полукругом выстроились четверо командиров взводов его роты...»

А берёзы, берёзы шумят.

Берёзы, конечно, не знают, что задолго до знаменитого приказа лета 1942 года, когда развалился весь юг огромного фронта войны против германских фашистов с их единомышленниками со всей Европы, командиры подобных отрядов НКВД могли по собственному усмотрению истреблять своих сограждан по малейшему подозрению. Находившийся с родителями моего отца старший брат его, один из первых в России красногвардейцев, уже в сибирской ссылке, рассказывал, как следом за цепями наступающих на Врангеля красноармейцев шли такие отряды чекистов с пулемётами. Мой дядя участвовал в знаменитом штурме Перекопа...

«Они одновременно с ним шагнули к майору и одновременно протянули ему свои лейтенантские удостоверения, полученные лишь накануне выступления на фронт. Майор снял руки с автомата и приказал лейтенантам занять свои места в колонне. Сжав губы, не оборачиваясь, капитан ждал, как поступят взводные. Он слышал хруст и ощущал запах их новенькой амуниции — «прячут удостоверения» — и вдруг с вызовом взглянул на майора: лейтенанты остались с ним».

На страницах опубликованной повести фигурирует капитан, но Воробьёв мне говорил, что это был полковник, преподаватель школы кремлёвских курсантов, завоевавший во всём училище незыблемый авторитет, прошедший всю Гражданскую войну...

«Майор вернул капитану документы, уточнил маршрут роты и разрешил ей двигаться. Но капитан медлил. Он испытывал досаду и смущение за всё случившееся на виду курсантов. Ему надо было бы сейчас же сказать или сделать что-то такое, что возвратило и поставило бы его на прежнее место перед самим собой и ротой. Он сдёрнул перчатки, порывисто достал пачку папирос и протянул её майору. Тот сказал, что не курит, и капитан растерянно улыбнулся и доверчиво кивнул на вороватый полёт дымка.

   — Кухню замаскировали?

Майор понял всё, но примирения не принял.

   — Давайте двигайтесь, капитан Рюмин! Туда двигайтесь!— указал он немецким автоматом на запад, и на его губах промелькнула какая-то щупающая душу усмешка».

Берёзы-то шумят...

А Воробьёв мне рассказывал, как тягостно сломила эта ядовитая сиена с майором из СМЕРШа (смерть шпионам) всю колонну, перед противником, который вдруг въявь показался менее опасным, чем эта расхристанная шайка в красноармейской форме перед скирдами клевера. Именно после этой сцены они должны были идти в наступление, чтобы выбить немцев из недавно ими захваченного рубежа. В атаку они пошли, пошли яростно и в тяжелейшем рукопашном бою захватили немецкие позиции, а фашистов буквально перекололи. Тех, кто не успел бежать.

Я слушал тогда Воробьёва и думал о том, сколько же ярости нужно вселить в людей, ни разу не видевших друг друга, чтобы заставить их убивать один другого повсюду, где только возможно, порою по одному лишь признаку одежды, какого-то значка на этой одежде, по манере держаться или по особенностям языка, разреза глаз, привычке петь или строить жилища.