Дело Габриэля Тироша - [13]

С первых дней учебы седьмой класс был погружен в разрешение трудной дилеммы: кому принадлежит сердце Айи – Аарону или Дану? Стрелка весов, нагруженных всевозможными догадками, предположениями, сплетнями склонялась то сторону одного, то в сторону другого, но не один из них не произнес хотя бы слово, чтобы поставить в этом деле точку. Иногда казалось, что Айя и двое юношей получают особое удовольствие от смятения, предположений и сплетен, которые вертелись вокруг них. Оба продолжали провожать девушку домой после рабочих встреч в бараке молодежного движения, как два постоянных ее телохранителя. Оба сидели с ней на скамье в гимназическом саду во время перемен, спокойно беседуя, без малейшего признака вражды или соперничества. А ведь именно это пытались уловить беспрерывно следящие за ними одноклассники.

Это были отношения трех руководителей молодежных групп, планирующих совместные мероприятия. И царила между ними уравновешенная дружеская атмосфера, лишенная всякого эротического намека, атмосфера, которая злила соседей по партам, следящих за ними и ожидающих, очевидно, чего-то более интересного, чем негромкое обсуждение будущих маршрутов и умения ставить палатки. Непрекращающиеся попытки подружек вызвать ее на откровенность, Айя резко обрывала.

«Они просто не могут понять, что между парнями и девушками могут существовать чисто дружеские отношения», – говорила она мне, замечая в моем взгляде некоторое сомнение в существовании таких отношений, и возвращаясь к одному и тому же:

«Ну, вот, к примеру, ты и я…»

Где-то, в глубине души, возникала горькая улыбка, но не хватало решимости сказать ей, что она ошибается. Иногда она объясняла мне, для вящего убеждения, что между нею, Даном и Аароном не может быть ничего, кроме дружеских отношений.

«Представь себе, – говорила она, – что в детском саду мы сидим рядом, все втроем. И так мы привыкли друг к другу, что ничего не может быть между нами, кроме дружбы. Как между двумя братьями и сестрой».

Я не возражал против этих объяснений, но при себе оставлял гнетущие подозрения.

2

Сегодня я удивляюсь тем сомнениям, которые таились тогда во мне в отношении истинной дружбы, которая существовала между ними. Я не мог даже предположить, что в душе Айи могут развиться вместо любовных – истинно мужские качества. Теперь, через столько лет, когда отдаленное предстает гораздо ясней, чем близкое, видятся мне отношения этой троицы наивными и скромными, какими они и были на самом деле. И это пробуждает во мне волну милосердия. Это были, по сути, рыцарские мужские чувства, в то время как с ее стороны довлело женское чувство тревоги и мелких дневных забот, которым девушка не отдает еще отчета. Это были спартанские отношения молчаливой верности, характерные для боевого братства или каждодневной близости членов одной семьи. Естественным фоном всему этому служило место, где все трое росли, пригород Иерусалима – Эйн-Керем, который в те дни был абсолютно отделен от остальных частей города, погружен в безмолвие, замкнутость и отдаленность, рождающие в сердце жителя склонность к доброму соседству и настоящей дружбе. Дружба эта, являющаяся наследием первых жителей Эйн-Керема, и была наследована их сыновьями и дочерьми. Потому я не могу писать имя «Дан» без того, чтобы ручка не продолжала писать имя «Аарон» и уже готовилась присоединить к ним имя «Айя». Поколение Эйн-Керема, к которому принадлежала троица, отличалось особыми качествами, неизвестными соседним густо заселенным пригородам Иерусалима тех дней. Отцы этого поколения, которые оставили город, чтобы жить на скалистой земле, оставили за собой всю затхлость, безделье, беспомощность и бессилие Старого города Иерусалима. Они создали тяжким трудом своих рук уголок иной, новой жизни, вырастили многочисленные хвойные, лиственные и плодовые деревья, памятуя строку из Священного Писания – «каждый в своем винограднике и под своей смоковницей» – как путь, который забыли поколения жителей Иерусалима, собирающиеся вокруг разрушенных остатков Второго Храма, обучили детей своих держать кирку и мотыгу, разбивать скалы и возводить ограды, сажать и удобрять, выполнять работу по дому и по саду. И выросли там смуглые парни и девушки, ибо росли под открытым солнцем. Они были отменного здоровья – от труда и плодов, растущих возле дома. Они умели управляться с цементом и известью, строить и разрушать – владели ремеслом в отличие от их сверстников, проживающих в переулках Старого города. Родились они и росли в горах, и ходьба по горным тропам укрепляла их мышцы. Лучше других из их поколения они были знакомы с полевыми растениями и животными. Короче, это были парни и девушки, лучше всех подготовленные к походным условиям жизни и работе следопытов. Когда они вступили в различные молодежные движения, тотчас проявились их способности к активным действиям вне города. Когда же пришло время вступать в подполье, они высоко держали марку своего поселения.

Дан и его велосипед были неразлучны. Трудно было найти место, каким бы оно не было крутым или узким, чтобы Дан не одолел его на своем велосипеде. Между ним и велосипедом существовала гармония некого единства и цельности, которые можно найти лишь в воображении. Когда однажды он появился, после небольшой аварии, без велосипеда, подобен был судье из ТАНАХа богатырю Самсону после того, как его остригли, лишив сил. Обычным зрелищем было видеть его едущим на велосипеде с Аароном, сидящим сзади, обхватившим его руками, Айей, сидящей на раме, и псом Ягуаром, несущимся вприпрыжку рядом. Под сидением был прикреплен портфель с тремя отделениями, набитый до отказа какими-то приборами и инструментами для ремонта, кусками резины, тюбиками с клеем, болтами и кусачками. Только среди инструментов и машин он жил полной жизнью. И особенно тянулся к оружию, увлекая этим Аарона. Когда кто-либо, подобный мне, грезил в мечтах своих замками и голубыми озерами, они мечтали о пистолетах, ружьях и автоматах. Любимым занятием Дана было разбирать, к примеру, велосипед до самой малой детали и собирать заново, разбирать все, что попадалось под руку – замки, часы, сцепления. Не было такого механизма, простого или сложного, чтобы он не разобрал его своими пальцами, алчно ощупывающими каждую деталь. Не раз, желая доставить ему удовольствие, я приносил ему какой-нибудь старый прибор, в котором было больше, чем одна часть. И вовсе не удивительно, что не расстающиеся с оружием при жизни, они не расстались с ним при гибели. Один из них завершил свою жизнь, пытаясь обезвредить мину, другой погиб, прикрывая отступление своей роты. Но вернемся к Дану. Отлично помню хищный нос, горбящийся подо лбом, губы, стискиваемые в окончательном решении, словно бы они говорили себе: так оно и есть, и нет иного пути. Не знаю почему, но кажется мне, уменьшаются среди нашей молодежи лица с такими носами и губами, быть может, потому, что не стоят они перед судьбоносными решениями.