Дело было в Педженте - [18]

Но поскольку исторически сложившийся ислам объективно целеустремлен на преодоление библейской нравственности, то иносказательное сообщение о том, что Джавдет “убил в спину отца Саида, когда тот молился” верно отражает существо тех процессов, которые шли в обществе после оглашения Корана. Ведь в сообщении Саида нет сведений о том, кому молился (поклонялся) отец Саида. Люди всегда кому-то поклонялись и молились. Даже Черномор в поэме А.С.Пушкина “Руслан и Людмила”, когда его прижали обстоятельства “чернокнижным языком усердно демонам молился”. Каким богам молился отец Саида неизвестно, но если Саид и Джавдет — символы одного и того же исторического явления — ислама, указующие на две его объективно различные по сути ветви, а их “отец” — символ предшествующего единобожию идолопоклонства, то можно сказать, что Джавдет — своеобразный “отцеубийца”, но лишь только потому, что исторический ислам в массовом охвате общества предшествовал кораническому (Пророк жил в кораническом исламе, что и отличает его от большинства называющих себя мусульманами). В информационном же плане — это иносказательное сообщение о действии третьего закона диалектики — “отрицание отрицания”.

Почему Джавдет убил отца Саида в спину? Да потому что у многобожия нет своего лица. Или иначе: идолопоклонство многолико и у него “лиц” столько, сколько собственных тягот и страстей. И в Коране об этом так прямо и говорится: «Они приписывают Богу то, чем и сами тяготятся; язык их говорит ложь, что им будет всё наилучшее; им — огонь, и они прежде всех будут в него посланы» (в переводе Г.С.Саблукова, сура 16:64).

— А этот Джавдет, он с Черным Абдуллой, или как? — спрашивает Сухов.

— Они не любят друг друга. Джавдет — трус, Абдулла — воин, — отвечает Саид.

— Ну что ж, счастливо, — говорит на прощание Сухов.

Слова «Джавдет — трус, Абдулла — воин”, в контексте второго смыслового ряда не просто искажение текста киноповести; прежде всего в них — отражение неосознаваемой приверженности кинорежиссера к библейской концепции, которая на протяжении тысячелетий завоевывала мир и от которой пряталось многобожное идолопоклонство.

Законы диалектики проявляются в деятельности художника зачастую помимо его желания и потому в отношениях Абдуллы и Джавдета режиссером подмечено главное: “Они не любят друг друга”. То же самое можно сказать и об отношениях библейского атеизма и исторически сложившегося ислама.

Отсюда можно понять, что “четыре барана” — образное указание на основу мировоззренческого калейдоскопа (материя, энергия, пространство и время), преодолев который только и можно войти в человечную нравственность, органично вытекающую из целостного представления о вселенной, как процессе триединства материи, информации и меры. Так, возможно сам того не желая, Мотыль дополнил В.Ежова и Р.Ибрагимбекова на уровне второго смыслового ряда, высветив важные стороны двух противостоящих друг другу мировоззренческих систем через образы Абдуллы и Джавдета.

Но и авторы киноповести, и кинорежиссер в процессе творчества не осознавали наличия второго смыслового ряда, который мы пытаемся здесь раскрыть. Люди искусства — они отображали реальность так, как её понимали и в тех символах — художественных обобщениях, которые соответствовали их мировоззрению. Содержательная сторона символики, которой они пользовались при создании киноповести и фильма, оставалась для них закрытой. Если бы дело обстояло иначе, то В.Ежов и Р.Ибрагимбеков не прошли бы мимо тех изменений, которые были внесены в киноповесть в процессе её экранизации.

Картина 2. Восток — дело тонкое

«Отряд Рахимова шёл по пустыне по следам банды Абдуллы. Отряд шел шагом, потому что девять бойцов спешились, отдав часть своих лошадей женам Абдуллы. Женщины ехали молча, закутавшись в чадры.

Рахимов нервничал, сновал из одного конца отряда в другой, поглядывая на женщин.

— На полсуток отстаём, — сказал он хмурому комвзвода.

— С бабами нам его не догнать, — ответил тот.

Увидев, как молодой боец Петруха подъехал к одной из женщин и стал заигрывать с ней, что-то шепча и посмеиваясь, Рахимов подскакал к нему и вытянул плеткой по крупу его коня. Петруха дал стрекача. Рахимов пригрозил ему вслед плеткой, а затем пригрозил и женщинам.

Вернулся в голову отряда.

— Доведу до первого колодца и брошу! — сказал он в сердцах своему взводному, — дам пшена, воблы, а дальше — как сами знают.

— Ты у каждого колодца так говоришь, — хмуро ответил взводный.

— А что же я их и вправду бросить должен? — заорал Рахимов в отчаянии. — Они же умрут как мухи… в этой пустыне!»

Если внимательно присмотреться к поведению Рахимова в этом эпизоде, выпавшем из сюжета кинофильма, то оно напоминает поведение пастуха, не умеющего управиться с изрядно надоевшим ему стадом баранов даже посредством плети и окрика. Но такова подлинная миссия психического троцкизма по отношению к национальным толпам и национальным “элитам”, которые он одинаково презирает. Выступая на словах за интернационализм, на деле троцкизм создаёт условия для паразитирования национальных “элит” на национальных чувствах толпы, закладывая тем самым под будущую дружбу народов бомбу буржуазного национализма, которая обеспечивает троцкизму реальную власть в обществе. Марксизм — вторичен по отношению к психическому троцкизму и, будучи его порождением, унаследовал и его главное качество: по оглашению — одно, по умолчанию — другое. Так, провозглашая лозунги борьбы за социальную справедливость и не раскрывая механизма её достижения, он по существу всегда оставался учением “элитарным”, чуждым нравственности простого народа. Поэтому всякое его заигрывание с национальными “элитами” на деле оборачивалось бедствиями для национальных толп России и Советского Союза. Не понимая причин этих бедствий и не различая особой роли психического троцкизма в организации того, что принято в “элитарной” среде называть “внутренней политикой”, национальные толпы и национальные “элиты” воспринимали удары плетей своих пастухов, как удары судьбы. На это обстоятельство в свое время обратил внимание М.Е.Салтыков-Щедрин: