Делла принципа - [4]

С Деллой не так. Делла действовала на мамика, как красная тряпка на быка. Причем с первого дня. И не потому что не скрывала своих намерений использовать брата для изменения своего иммиграционного статуса. (Делла прозрачно намекала на это, расписывая, насколько легче стало бы жить ей и тем более Адриану, будь у них соответствующие документы, и как она, наконец, смогла бы слетать в Лас-Матас проведать старушку-мать и старшего сына.) С породой таких стервятниц мамик и раньше сталкивалась и никогда из себя не выходила. А Деллу готова была придушить. Что-то было в ее лице, в тембре голоса, в характере. Какая-то угроза. А может, мамик просто предчувствовала, к чему все идет.

Так или иначе, Делле от мамика доставалось. Если мамик не чихвостила ее за то, как она говорит, как одевается, как ест (с открытым ртом), как ходит, за ее campasina-ность и prieta-ность[44], то вела себя так, будто Деллы вовсе не существует: в упор не замечала, отталкивала, не отвечала на элементарнейшие вопросы. Если же вдруг вспоминала о ней, то лишь затем, чтобы сказать что-нибудь, типа: «Рафа, что будет есть твоя обезьяна? Бананы?» При этом Делла все пропускала мимо, отчего материнские нападки выглядели особенно несправедливыми. Что бы мамик ни сделала, что бы ни сказала, Делла продолжала с ней щебетать. Враждебность матери не только не сковывала ее, но наоборот раскрепощала. Когда они с Рафой оставались одни, Делла сидела, как мышка, но при мамике у нее на все было собственное мнение. Она высказывалась по любому поводу, встревала во все разговоры, порола чушь (типа «Нью-Йорк — столица США», или «А материков всего три») и потом стояла на своем насмерть. Казалось бы: на тебя и так собак спускают, сиди — не высовывайся. Но хрен. Иногда просто зарывалась! Бывало, просила меня: «Buscame algo para comer»[45]. Ни «пожалуйста», ничего. И если я игнорировал, сама брала минералку или флан. Мать вырывала еду у нее из рук, но стоило ей отвернуться, как Делла снова тянула за дверцу холодильника. Однажды даже посоветовала мамику перекрасить квартиру. «Цвета надо поярче. Esta sala esta muerta»[46].

Грешно смеяться, но как удержишься?

Ну а Всадницы? Могли ведь, согласитесь, вмешаться, сгладить острые углы, но они на это забили. Дружба — дружбой, а на толчок врозь. И началось. Ella es prieta. Ella es fea. Ella dejo un hijo en Santo Domingo. Ella tiene otro aqui. No tiene hombre. No tiene dinero. No tiene papeles. Que tu crees que ella busca por aqui?[47]. Застращали бедного мамика тем, что Делла родит от братниной натурализованной спермы американского гражданина и что мамику придется до скончания дней помогать и ей, и детям ее, и родне в Санто-Доминго. Так застращали, что глубоко набожная женщина, молившаяся едва ли не чаще римского папы, поклялась Всадницам, если это случится, собственноручно задушить младенца прямо в утробе.

— Ten mucho cuidado[48], — сказала она брату. — Мне тут не нужен обезьяний питомник.

— Опоздала, — сказал Рафа, подмигнув мне.

Рафа запросто мог попросить Деллу не торчать у нас круглыми сутками, встречаться с ней, пока мамик была на фабрике — всем бы легче дышалось. Но когда мой брат поступал разумно? Он сидел на диване в эпицентре зреющего конфликта и, похоже, напряжения не замечал. Может, перед смертью становишься романтиком, хрен его знает, но ни с одной телкой он не был таким caballero[49], как с Деллой. Пропускал вперед. Почтительно разговаривал. Даже с ее косоглазым сынком сдружился. Все его бывшие многое бы отдали, чтобы увидеть такого Рафу. Это был Рафа их мечты.

Но я-то знал, что даже с таким Ромео ни одной Джульетте не удержаться. Брат менял телок, как перчатки. Многие были покруче Деллы, и тех вышвырнул, не задумываясь.

И дело к этому шло. Примерно через месяц Делла исчезла. Видели бы вы, как ликовала мамик. Накрывала на стол, припевая: «No puta aqui, ni aqui, ni aqui»[50]. А две недели спустя исчез и Рафа. Сел в свой «монарх» — и с концами. Ни записки, ни телефонного звонка, nada[51]. День — тишина, другой. Тут уже мамик задергалась. Упросила Всадниц молиться с удвоенной силой. Пошла по округе спрашивать у прохожих, не видел ли кто моего брата. Даже у gringos[52], а с ними мать заговаривает лишь на предельной степени отчаяния. Я тоже начал нервничать, вспомнив, что когда ему в первый раз сказали диагноз, он сел за руль и погнал в Майами к кому-то из друганов. Далеко, правда, не уехал: уже в Филадельфии сломалась тачка. Может, теперь в Калифорнию укатил? Давно мечтал увидеть Лос-Анджелес. Накрутив себя, я дошел до дома Тамми Франко, но когда дверь открыл ее польский муж, сдрейфил. Развернулся и двинул обратно.

В третий вечер мы уже никуда не ходили и, когда подкатил «монарх», сидели по своим комнатам. Мать выбежала на крыльцо к стеклянной двери. Вцепилась в занавески, так что костяшки побелели. «Нет», — сказала она, наконец.

Сначала ввалился Рафа, Делла — за ним. Он явно бухал, и, судя по платью Деллы, они возвращались из ночного клуба.

— Где ты был? — сказала мамик.

— Зацени, — сказал Рафа, демонстрируя ей одновременно свою руку и руку Деллы. На обеих были обручальные кольца. — Мы поженились!