Делегат грядущего - [9]

— Воевал, что ли? — Хурам метнул большим пальцем под стол.

— Ага… Махновским гостинцем, — как бы между прочим отозвался Леонов и, сложив документы, протянул их через стол. — Вот что, браток, — продолжал он спокойным деловым тоном, откинув назад голову и заложив здоровую ногу за вытянутую деревяшку, на которой штанина повисла смятым, обезветренным парусом. — Ты, что называется, подоспел к самому поднятию занавеса: мне без тебя зарез. У нас тут такой самодеятельный театр, что одному никак не управиться. Наш район по хлопку позорно в хвосте плетется. Известно?

— Да, уж слышал, — осторожно уронил Хурам.

— Ну, то-то… объясню. Меня первого за это бить надо. Согласен?

Хурам усмехнулся:

— Раз уж сам признаешь…

— Признаю. И вот почему. Партийный руководитель в здешних местах должен вдоль и поперек исходить свой район, все сам знать и его чтобы знали. А я… сам понимаешь. Скажу еще: трудно работать без языка, а мне он, черт, не дается. Тебе теперь в этом смысле и карты в руки… Главное, я здесь один — слабовато местное руководство, все самому приходится делать. А работы — поверх головы. Район отсталый, к хлопку еще непривычен, здесь рис раньше сеяли. Ну и еще, черт его знает, запутаны здесь отношения. Чуется мне, крутеж какой-то идет, а проникнуть своей головой в самую сердцевиночку этого крутежа, прямо скажу, не могу. Знанья обстановки, что ли, мне не хватает, или, верно, невозможно без языка. Вот кручусь сам, работаю поверх силы, ночей порою не сплю, а до чего-то мне все-таки не дотянуться. Понятно? Ты как, парень? По чистоте говори — крепкий?

— Вместе работать будем — увидишь… — тихо вымолвил Хурам. — В комсомоле с девятнадцатого, в партии с двадцать четвертого.

— То-то… По рукам, значит? В МТС был?

— Был… По-моему, развал. Не нравится мне что-то Винников твой.

— Не мой, твой он теперь. С работою не справляется, верно. И что груб, верно. Мы за это кроем его. Склад характера у него канцелярский, бюрократом припахивает. Но он старается, по-моему, и работу любит. Положение у него трудное: нет рабочей силы, нет запасных частей, нет оборудования, от прежнего директора задолженность осталась огромная. Вот и пыхтит. Угрюм он, прижимист, сварлив. А чего-нибудь такого, существенного, за ним пока не примечено. Ты с ним постарайся не ссориться, лучше работа пойдет… Ты где поместился? Квартиру от него получил?

— Не получил пока… В чайхане живу.

— Не годится это. Квартиру получишь — распоряжение сделаю. А пока, хочешь, перебирайся ко мне, с матерью я живу, места хватит.

— Спасибо, но если несколько дней, так я и там проживу. В чайхане к дехканам удобно присматриваться.

— Как знаешь… А то пожалуйста…

В кабинет постучали:

— На собрание, товарищ Леонов!

Леонов грузно встал из-за стола:

— Ну, пойду, что ли. Ты меня извини, после еще поболтаем. — И размашисто заковылял к двери.

Хурам медленно идет по шоссе. Солнце светит так же ослепительно ярко, утренние лужи подсохли, подошвы уже не прилипают к земле.

По всей длине шоссе, до самого моста — ни одного человека. Одноэтажные домики, расступившись, уступают место садам. Ветра нет — тишина стоит в недвижных голых ветвях деревьев. Только воробьи, чирикая, чертят прогретый млеющий воздух. Откуда-то доносятся дробные очереди пишущей машинки. От разговора с Леоновым осталось спокойствие, и Хурам бессознательно вслушивается в короткие голоса тишины. Арык вдоль шоссе шелестит водой. Где-то за домами прерывисто поскрипывает невидимая арба. Совсем издалека, наверно от дальней окраины городка, проикал и умолк ишак…

Такой тишины не бывает в настоящих, больших городах. Такая тишина — извечный символ мира и благополучия, но Хурам, вдруг осознав ее, беспокойно смотрит по сторонам. Зеленые и красные вывески на домах — бытовые учреждения революции, — неужели за ними такая же тишина? Хурам читает на закрытых дверях: «Заготзерно», «Правление районного Таджикторга», «Народный суд», «Райзо», «Водхоз»… Надо зайти в водхоз… Свернув с шоссе, стремительным скачком перепрыгивает через арык, околачивает грязные ботинки о ребро деревянной ступеньки, входит в контору. Вскоре выходит оттуда с вдумчивым, полным заботы лицом. Его внимание сосредоточено на отпечатленной в мозгу карте водопользования района: путаная сетка каналов, секущая коричневые линии горизонталей пока еще с трудом представляемого рельефа.

Хурам бредет дальше, толкает ладонью дверь в другом доме, вскоре снова появляется на шоссе, вынимает из нагрудного кармана записную книжку, черкает в ней несколько слов огрызком карандаша. Опять идет по шоссе и глазеет по сторонам… Библиотека. Кузница. Начальная школа… Лица и фамилии еще не запоминаются… Короткий путь по шоссе занимает весь день. Вечером Хурам в чайхане. Можно разобраться во впечатлениях дня. Карандаш скользит по страницам записной книжки. Светит фонарь «летучая мышь», подвешенный к ветке столетнего карагача. Купа других карагачей, окружающих балкон чайханы, клонится над быстрым вспененным течением реки. Отражение фонаря зыблется на проносящейся мимо темной узловатой воде. Она подмывает неверные сваи, и, подпертый ими, косой балкон протяжно поскрипывает. Дехкане, сидящие вокруг на грязном ковре, пьют нескончаемый чай и сплевывают обсосанные косточки урюка в реку. На другой стороне реки висят над берегом подрезанные водою глиняные жилища. Правее карагачей по широкому деревянному мосту бредет в темноте караван верблюдов, раскачивая гулкими звонницами и затейливо лепеча колокольцами…