Делегат грядущего - [2]

Дикая степь — блеклая травка, измятая только что стаявшим снегом, — накренившись, уходит далеко вниз. Туда же, вниз по степи, скатывается лента шоссейной дороги. Там, внизу, степь упирается в долину, встречающую ее по всей кромке зеленовато-лиловым прибоем садов. Долина кажется огромным продолговатым озером, обрамленным цепями гор. Они толпятся вокруг, распределившись по цвету и росту. Цепь самых маленьких, оглаженных, красных подобралась к долине вплотную. За ними, заглядывая им через плечи, встал оливково-зеленый, голый, лишенный всякой растительности ряд. Еще дальше, навалившись сзади, высится мощная черная гряда, скалистая и обрывистая. За нею, словно посеребренные возрастом старцы, насуплены снежные и ледяные вершины. В просветы их седловин, в мутнеющей дымке далекого горизонта ступенями до самого неба виднеются бесчисленные, бледные, как привидения, зубцы.

Похожая на зелено-лиловое озеро долина встает средоточием мира, единственным в нем оазисом. Она полнится сочной курчавой жизнью. Взволнованная рядами мелких холмов, прячет эти застывшие навек волны в цветущих садах. Отсюда, с шоссейной дороги, еще нельзя различить ни селений, ни домов, ни, конечно, отдельных деревьев, но Хурам уже угадывает кучность ее населения, напряженность труда, взрастившего эти сады, оросившего их хитросплетеньем каналов. Хурам вглядывается в серебристую нитку реки, прошивающую густо-зеленый покров. Стежки ее, как пунктир, то теряются под синими купами, то обозначаются сверкающими тире в утреннем, еще нежном, еще розовом блеске солнца.

Хураму весело. Румдара манит его прозрачною радостью, привычной ему красотой. Но он все же устал, а надо двигаться — солнце начинает припекать, скоро навалится дневная жара.

Нагруженный вещами, Хурам спешит вниз по шоссе и, спускаясь все ближе к долине, постепенно теряет дальний, составленный из заснеженных зубцов горизонт. Красные, из меловых отложений горки, казавшиеся сверху маленькими, теперь выросли, они встают, заслоняя собой все, что громоздилось за ними.

Часам к десяти утра, спустившись в долину, Хурам подходит к дувалам первых садов. Река Рум-Дарья грохочет где-то близко, скрытая деревьями и дувалами. За поворотом шоссейной дороги под огромным, почти шаровидным карагачем притулился навес чайханы. Решив напиться здесь чаю, передохнуть и, если удастся, нанять на оставшиеся до Румдары шесть километров ишака для вещей, Хурам приветливо здоровается с чайханщиком. Чайханщик принимает вещи, приглашает его войти. Здесь группа дехкан, и они не по-обычному оживлены. Не показывая, что понимает язык, Хурам прислушивается: они обсуждают какое-то празднество, которое сейчас происходит в соседнем кишлаке Лицо Света. Они спешат туда, торопливо пьют чай, один за другим уходят.

Разве можно пропустить такой случай? И, напившись чаю, оставив вещи чайханщику, Хурам идет туда, куда направляются люди. «Пока меня здесь не знают, нагляжусь, посоображаю, чем они дышат».

Аллея тополей сузилась в извилистую улочку между двумя дувалами. Хурам вступил в небольшой кишлак. Как в любом кишлаке Средней Азии, узкие переулочки путаются между глухими корявыми глиняными стенами. Целые века никто не должен был знать, что происходит за ними. Здесь — сады и дома, в каждом доме — хозяин, семья, скот, имущество, своя особая жизнь. От века здесь все было замкнуто, скрыто от взоров, все кишело традициями, все как в наглухо закупоренных, глиняных плоских коробочках. Но Хурам превосходно знает, что сейчас за этими стенами происходят яростные споры, что люди часто повторяют имена Ленина и Магомета, что в темных, врезанных в стену нишах рядом лежат «Что делать?» и пожелтелый коран.

По переулочкам, все в одну сторону, явно на празднество, идут дехкане. Женщины в паранджах, как уродливые ночные совы, молчаливо, сторонкою от мужчин. Строгий и недоступный, в белой, как пена, чалме — великолепный патриарх старого мусульманского мира, должно быть, мулла. Орава веселых парней в халатах поверх пиджаков, на которых краснеют значки комсомола. Некрасивая девушка в европейской юбке, в голубом шелковом джемпере, в ковровой конической тюбетейке, из-под которой черными струйками выскальзывают косички. Она идет веселая, неуклюже раскачиваясь, и черные чулки полощутся мешками на ее плоских ногах. Кому обратить внимание на Хурама? Мало ли здесь, у большой дороги, случайных прохожих? Издали врезаются в воздух, летят над садами резкие призывы карнай — вышедших из мусульманской древности труб, которыми извечно открывается всякое сборище.

Кишлак обрывается развалинами мечети, похожей на гнилой корешок одинокого потемневшего зуба. Справа над аркой осколком торчит половинка обвалившегося минарета. Второго минарета нет вовсе, а вместо задней стены разнобокой лестничной кладкой висят обмусоленные дождями большие глиняные кирпичи. За мечетью — просторная круглая площадь, по краям переполненная народом. Ковры и паласы. На них лежат и сидят благодушествующие дехкане. Белые точки чайников рассыпаны между ними. В огромных самоварах уверенно ходит солнце, расплавляя отражения окружающих их дехкан. Коричневые крутые лбы поблескивают как лакированные, а тюбетейки подобны клумбам пестрых оранжерейных цветов. Пиалы совершают дугообразные рейсы между ковром и медлительными губами. Все остальное — шелковая чересполосица ватных халатов. По обводу площади высокими свидетелями празднества — голые стволы тополей, воздевших к небу чуть опушенные несмелою зеленью ветви.