Делай то, за чем пришел - [29]

И вот... растянувшись длинным караваном, лыжники уже второй день поднимаются выше и выше. Уже оставлена далеко внизу узкоколейка, оставлен последний домик лесорубов, уже леса спустились в распадок, заглушили его, обступили ручей, что звонко сбегал по ступенькам-камням. И там, где распадок сужался до предела, становился, по сути, ущельем, в тени высоких елей показалась бревенчатая избушка.

«Приют! Приют!» — передавалось по цепи. И Оля, из последних силенок тащившаяся в самом хвосте колонны, радостно встрепенулась: «Наконец-то!..»

В избушке имелись нары и железная печка. Устраивались. Шибанов занялся ремонтом креплений, Мурашкин бинтовал натертые ноги, а Коля Денисов с Ленькой Трублиным пилили и кололи дрова.

— Дров, ребята, как можно больше! — говорил Глеб. — Прямо с вагон напилите, иначе этот агрегат заморозит нас...

И правда, печь в избушке была со вспыльчивым характером: мгновенно раскалялась докрасна, гудела, рядом с нею было знойно, однако так же мгновенно она и остывала.

Оля сидела на толстой сухой коряге, которую распиливали парни, и посматривала на Глеба. Примостившись на чурбане, он развернул на коленях карту и что-то там отмечал в ней карандашом.

Оле нравилось, как он хмурит брови, нравилась его черная, шелестящая при движениях куртка, синие джинсы с множеством карманчиков, шерстяные гетры с белыми полосками, вязаная шапочка с козырьком. Нравился аромат его сигареты, обозначившаяся во время похода черная бородка; нравилось, как хрустит под его ботинками снег...

Под вечер на приют стали прибывать другие группы. Над печкой повисли гирлянды шерстяных носков, гетр, ботинок; на нарах образовалась живописная неразбериха рюкзаков, транзисторов, спальных мешков, фотоаппаратов. Краткие вопросы, краткие ответы...

— Вы чьи, ребята, будете?

— Да из большой-большой деревни, из Москвы.

— Парни, вы куда дальше-то думаете?

— Думаем на Усть-Чорну.

— Это где же, за хребтом?

Глеб с бородачом из группы киевлян уединились в сторонке и предались воспоминаниям: встречались, оказывается, когда-то в Саянах.

А гигант в штормовке и с трубкой в зубах гудит на весь приют:

— Товарищи, никто мой носок на заварку не брал? Пестрый такой...

Девушка-блондинка, рослая, зеленоглазая, в белом свитере, учится наводить фотоаппарат на резкость и сердится:

— Слава, ну сиди же смирно! Я же по твоему носу навожу...

А там уже готова тушенка, и парни-повара, раскрасневшись у печки, пробуют варево и закатывают глаза от вкусноты, а скорее — от самовосхваления.

— Стоит после этого жить! — ворчит гигант с трубкой во рту. — Носок куда-то сгинул... пестрый такой был.

И это потрескивание дров в печурке, этот блаженный уют! Ноги вытянуты на мягком спальнике, усталые мускулы расслаблены и наполняются новой энергией...

Росу голубую склевала синица,

Над Южным болотом дымится рассвет...

Только что поужинала группа псковитян, а среди них была голосистая черноволосая девушка в красной куртке. Псковитяне вповалку улеглись вокруг девушки, образовали хор; две гитары задавали ритм, и девушка пела:

Мы снова уходим, и снова Синильга

Березовой веточкой машет нам вслед...

Она пела весь вечер и столько знала песен, что ни разу не повторилась. Постепенно смолкли разговоры, приют затих.

Блестел закат, как сталь клинка,

Свою добычу смерть считала;

Бой будет завтра, а пока

Взвод прорывался в облака

И уходил по перевалу...

Все парни смотрели на псковитянку, и Глеб тоже смотрел...

На братских могилах не ставят крестов,

И вдовы на них не рыдают...

«Гляди-ка, распелась...» — ревниво думала Оля.

В суету городов и в потоки машин

Возвращаемся мы: просто некуда деться;

И спускаемся мы с покоренных вершин,

Оставляя в горах свое сердце...

«Не смотри, не смотри на нее, пожалуйста...»

А певунья не унималась:

Я много в жизни потерял

Из-за того, что ростом мал...

«Вот-вот, это уж обо мне прямо... Специально она, что ли?.. Господи, да когда это кончится?..»

Так она, Оля, мучилась, так ревновала, так не хотела, чтобы у него блестели глаза, и смотрел бы он в угол, освещенный свечой и забитый горластыми псковитянами... Было стыдно своей зависти, своей злости, но ничего с собою поделать она не могла и чувствовала себя несчастнейшим, глупейшим на земле человеком...

На следующий день после обеда Глеб поговорил о чем-то с бородачом-киевлянином, с гигантом в штормовке, с некоторыми мальчишками из техникума, и те вдруг принялись смазывать лыжи...

Что-то затевалось.

Оля подошла поближе к Глебу, который разговаривал в это время с руководителем одесситов.

— В седловину? — переспросил одессит Глеба. — А не боишься? Недавно там попали в переплет. Пришлось, говорят, посылать спасательный отряд да откапывать...

«Глеб идет куда-то в опасное место! — сообразила Оля. — А обо мне и разговора быть не может. Конечно, Шибанов, Трублин, Денисов спортсмены...»

— А я? — улучив минуту, спросила она Глеба, проверяющего лыжные крепления.

— Оля, какой разговор? — И даже глаз не поднял.

— Да у меня, если хотите, второй разряд!.. — отважно соврала Оля.

— По шашкам, девушка? — насмешливо сощурился киевлянин, натягивая гетры.