Потом отца послали служить на юг, в пустыню, а Димка с мамой поехали к бабушке. Мама училась тогда в заочном институте, сдавала экзамены, а Димке скоро пора было в школу.
Отец приезжал в отпуск. Он был загорелый и обветренный. Димке нравилось, что отец служит в суровых, пустынных краях. И не нравилось, когда отец переодевался в гражданский костюм. Будь Димка военным, он бы никогда не стал снимать форму. О своей службе отец почти не рассказывал, говорил только: "Песку много. Заносит. А так все в порядке. Нормально".
Димка в задумчивости покусывал ручку, стараясь вспомнить что-нибудь такое, о чем бы стоило написать. Потом написал:
"Мой отец смелый. Он не раз прыгал с парашютом".
Вот тут хорошо было бы рассказать о каком-нибудь особенном случае – бывают такие случаи, Димка сам читал. Вдруг парашют не раскроется и солдат спасает своего командира – подхватывает на лету, и они вдвоем приземляются на одном парашюте. Но с его отцом никогда не происходило ничего подобного. Да если бы и произошло, он бы, наверно, ни за что не рассказал – чтобы мама не волновалась.
Когда Димка садился за сочинение, ему казалось – целую тетрадь испишет. А теперь ничего не получалось. Димка вздохнул.
– Ну-ка, покажи, что ты пишешь, – сказала бабушка.
Димка покраснел и прикрыл страницу рукой.
Бабушка рассердилась:
– Скрытный, весь в мать…
Удивительно – Димка давно уже замечал, что бабушка больше любит его отца, чем маму, хотя мама ее родная дочь. Бабушка считала, что мама обязательно должна была поехать к отцу в пустыню. Вообще Димкина бабушка не похожа на других бабушек: она ходит на лыжах, играет в шахматы и любит петь арию Кончака из оперы композитора Бородина "Князь Игорь". Вернее, не всю арию, а только одну фразу: "Что ты, князь, призадумался?…" И еще она пишет воспоминания.
Димка подождал, пока бабушка отошла, и вывел: "Раньше мой отец служил на юге. Там было очень жарко и много песку. А теперь папу перевели. И скоро мы поедем к нему".
Сочинение получилось очень коротким, но все равно учительница поставила за него четверку. А в "Пионерской правде" его, конечно, не напечатали.
…Отец совсем отпустил Димкину руку. А потом вдруг снова сжал – да так, что Димка ойкнул.
– Вот что, Дмитрий, – сказал отец, – сегодня из-за тебя получат взыскания два человека – Лебедев и командир взвода. Тебе это нравится?
– Не нравится, – сказал Димка.
– Вот видишь – не нравится… – сказал отец и спросил неожиданно: – А страшно было на вышке? Небось коленки дрожали? – Он засмеялся. – Для меня, например, хуже не было – прыгать с этой вышки. Лучше с самолета.
– Сначала страшно было. Еще как! – возбужденно заговорил Димка и тут же вспомнил о Лебедеве. Ему показалось, что сейчас самое время попросить за Лебедева.
– Пап, он же не виноват…
– Я сам разберусь, кто виноват, а кто нет, – сказал отец жестко.
Навстречу им бежал солдат с красной повязкой.
– Товарищ капитан, вас в штаб вызывают! Срочно!
– Хорошо. Иду. А ты, Дмитрий, ступай домой и скажи матери, чтобы сегодня тебя никуда не выпускала. Понял?
– Понял, – сказал Димка.
Так и закончилось в этот день мужское воспитание. Димка побежал домой. И по-прежнему было ему легко и радостно.
Возле казармы солдаты играли в волейбол. Несколько человек старательно чистили сапоги – готовились идти в увольнение. Остальные сидели в курилке.
Димка поискал среди них Лебедева, но его нигде не было.
– Что? Друга потерял? – спрашивали солдаты. Они уже знали Димку. И как он прыгнул с парашютной вышки, тоже знали.
– А друг твой летает. На ШВТ.
– Как летает? – поразился Димка.
– Не знаешь, как летают? Пойди в казарму – погляди. Заодно и поможешь другу.
В казарме Лебедев и еще двое солдат, раздетые по пояс, мыли пол. Лебедев увидел Димку, обрадовался, помахал ему мокрой рукой.
– Лебедев, а что это – ШВТ? – спросил Димка.
– Очень просто, – засмеялся Лебедев. – Швабра. Ведро. Тряпка.
– А-а… – разочарованно протянул Димка. – Это за меня вас наказали?
– Не, – сказал Лебедев. – Это за дружеский шарж.
– За шарж?
– Ну да. Слушай, как получилось… – Лебедев хлюпал по полу тряпкой и рассказывал: – Понимаешь, пришла мне блестящая идея: нарисовать дружеский шарж на нашего старшину. Видал, как в газетах, в журналах иной раз писателей, артистов изображают – обхохочешься! Шею, к примеру, нарисуют длиннющую, а головку маленькую. Или авторучку вместо носа, и чернила капают. А одного – я сам видел – даже голого нарисовали, с фиговым листком, как статую. Умрешь со смеху! А наш старшина чем хуже? Нарисую, думаю, его в стенгазете, сделаю человеку приятное. Редактор мою идею одобрил. "Это хорошо, – говорит, – газета живее будет". Вот и стал я вчера вечером рисовать. "Ну, – думаю, – товарищ старшина, вот когда все ваши наряды вне очереди припомню! Наряд за опоздание в строй был? Был. Левое ухо подлиннее сделаем. Наряд за грязный подворотничок был? Был. Правое ухо вытянем. Неувольнение за разговоры в строю было? Было. Получай отвисшую челюсть". Рисовал и сам смеялся – так здорово получалось, честное слово! Даже не заметил, как старшина подошел. У него привычка такая – неслышно подходить. "Это что же, – спрашивает, – такое?" – "Дружеский шарж, товарищ старшина", – отвечаю. "Шарж? Дружеский?" – "Так точно, товарищ старшина. Дружеский". – "Ну что ж, товарищ Лебедев, – говорит, – за ваш дружеский шарж я вам по-дружески объявляю наряд вне очереди…" Так я и погорел. И главное, обидно: рисунок старшина конфисковал… Но ничего, – бодро сказал Лебедев, – зато теперь я думаю: наверно, и писателям, и артистам совсем не смешно, когда их безобразными рисуют. Только терпеть приходится. Потому что у них нет такой власти, как у нашего старшины.
