Делай, что хочешь - [11]

Это значило: хорошо возвращаться домой и слышать, что дома радуются.

Герти убежала на кухню, Юджина вместе с отцом пошла распрягать тележку. Марта вернулась ко мне.

Я удивился, где же их мальчишка-работник и вслух спросил об этом, хотя глазами говорил другое.

– Где ж ему быть, дома давно, – ответила Марта на вопрос, не отвечая на взгляд. – Нас дождался и уехал. У него свой отличный мул, не хуже Серого. Отец придумал: накопишь, сказал, половину, вторая будет тебе премией. Он и постарался, накопил на самого лучшего.

Все опять собрались за столом. Старый Медведь, что и говорить, был картинный старик. В ярко-синей рубашке и белом платке на белых волосах смотрелся празднично.

– Вот что мы сделаем, – объявил он, – достанем сейчас одну из тех пыльных бутылок, и я тоже спою. Принимается предложение?

– Принимается! – поддержали сестры, и Герти принесла бутылку темного стекла.

Старик сосредоточенно откупорил ее, разлил черное вино и объявил, что пьем мое здоровье. Я поблагодарил, не зная, надо ли тут же провозглашать здоровье хозяина. Но он уже перебирал струны и вдруг заиграл смутно знакомое вступление. Я не сразу его узнал: никак не ожидал услышать, да и на гитаре звучало странно, непривычно. Старик запел великую «Липу». Хотя и безголосый, пел он хорошо. Есть такой феномен – хорошее пение без настоящего голоса. При всем своем снобизме я это признавал. «Давно забыт я дома, брожу в краю чужом…» Юджина иногда подпевала. Старик доиграл. Я почувствовал, что хвалить не надо. Он снова запел, и снова Шуберта – «Прощай, спокойно спи». Любимая мучительная мелодия покатилась своим зимним путем, ниспадая на октаву.

Баллада – это понятно, но откуда они знали «Зимний путь», и так уверенно и задушевно? Потом старик пел «Шарманщика», а я решил, что пора прощаться. Сестры захотели проводить меня.

Я вел в поводу лошадь, сестры шли под руку. Смеркалось. Молчали. Гертруда убежала вперед. Я отдавал себе отчет, какие чувства вызывает у меня Марта, но мне не нравилось, что именно такие. В них не было человеческой симпатии или эротического притяжения, они слишком похожи были на то бескорыстное эстетическое восхищение, о котором я совсем напрасно говорил с иронией. Бывает красота горячая, яркая, жаркая, греющая. Красота Марты светилась, как холодное зеркало синего озера на рассвете. Но надо было вести разговор.

– Почему вашего отца называют Старым Медведем? Разве ему не обидно, что вы повторяете такое прозвище?

– Он сам себя прозвал. С нашей помощью. – Она ясно и ласково улыбнулась. Улыбка безусловно относилась к отцу. – Очень давно… Юджина лучше помнит, а я почти нет. Мама нам придумывала сказки. Там всё действовало и разговаривало. Звери, деревья, дом, дорога… А чтоб мы не боялись темноты, она придумала, что темноту охраняет большой медведь, очень добрый и сильный. Который всех может защитить. Его всегда видно в темноте, потому что он старый и седой. Нужно только присмотреться. Однажды мама рассказывала, а отец слушал вместе с нами. Мы вскарабкались на него и догадались, что он и есть этот старый медведь. Он сам себя прозвал – ваш старый медведь. Потом просто Старый Медведь. А уж почему это прозвище за ним ходит, откуда его узнают чужие… Подозревают ли, что оно значит… А ведь узнают и повторяют. Так что в Старого Медведя он превратился молодым. А старый… Какой же он старый, ему пятьдесят пять еще только будет.

Старый Медведь и Юджина опять запели «Липу». Смягченное и очищенное расстоянием, пение звучало пленительно. Подлетела Гертруда и схватила нас за руки.

– Стойте, на меня смотрите! А теперь медленно повернитесь и глядите через правое плечо.

Я взглянул, не понимая. Небо уже наливалось густой синевой полного вечера. Огромный дуб застыл в тишине черным контуром. Над дубом справа переливалась из золотого в голубое чуть заметная ниточка молодого месяца.

– Вы разве не знаете эту примету? – весело удивилась Герти. – На новую луну нужно смотреть через правое плечо. – Вспомнив что-то, она по-детски дернула меня за руку. – Пойдемте, пойдемте, чего еще вам покажем!

Мы свернули с дороги. Могучие корни выступали из земли, как лапы мифического чудовища. Под дубом уже настала ночь. Неохватный ствол словно клубился темнотой, и вдруг снизу из мрака на меня оскалилась резко-белая клыкастая пасть. Я еле удержался, чтобы не дернуться назад. Над корнями, примерно на уровне наших колен, в кору была вделана кабанья челюсть.

– Что это?

Герти присела и кончиком пальца тихонько провела по страшным клыкам.

– Так удивительно, правда? Будто в стародавние времена. Это же древние галлы поклонялись дубам? Здесь надрублено. Тогда, во время событий, захватчики, комбатанты эти, дуб хотели срубить. Зачем, спрашивается? Не справились, бросили. А потом кто-то видите что придумал – вставил в пораненное место охотничий трофей. Может, в обозначение, что дуб тоже бился с захватчиками? С той стороны порублено сильнее, там целый череп вделан. Но не так странно и страшно. Сразу видно, что череп вепря, а здесь словно само дерево грозится.

Мы медленно двинулись вокруг дуба. Череп белел плоским лбом довольно жутко, надо признаться. Вдруг сестры вскрикнули. Младшая прижалась к старшей. В темноте казалось, что с клыков каплет кровь.