Дела твои, любовь - [61]

 — что означает: "Граф был полновластным господином на своей земле и имел право казнить и миловать своих подданных. Он совершенно разорвал платье на графине, связал ей руки за спиной и повесил ее на дереве".[7] Вот как поступил молодой Атос. Решительно, безжалостно, не выслушав оправданий, не снизойдя к мольбам. Не пощадив ни молодости, ни красоты той женщины, которую так любил, что сделал своей супругой, хотя мог, если бы захотел, просто соблазнить ее или взять силой, — ведь он был хозяином тех мест. Кто вступился бы за незнакомую, неизвестно откуда взявшуюся девушку, о которой знали лишь то, что зовут ее Анна де Бейль (если это было ее настоящее имя)? Так нет же! "Этот упрямец, этот тупица, этот идиот" вздумал жениться на ней, упрекал Атос себя (каким был в молодые годы) — жестокого праведника графа де Ла Фер, который, узнав об обмане, позоре, несмываемом пятне, тут же, без суда и следствия, без сомнений и колебаний (вот только с любовью своей он не смог совладать, потому что так никогда и не разлюбил эту женщину), не дав графине ни малейшей возможности оправдаться, объяснить или сказать хоть слово в свою защиту, лишив ее права отрицать, убеждать, молить о пощаде или снова его очаровать, ни даже умереть "после того, как кончится "сейчас", чего, наверное, заслуживает любое человеческое существо, "связал ей руки за спиной и повесил на дереве". Д'Артаньян приходит в ужас и восклицает: "О Боже, Атос! Да ведь это убийство!" На что Атос дает ему странный, даже загадочный ответ: "Да, всего лишь убийство", — а потом велит принести еще вина и ветчины, давая этим понять, что рассказ окончен. Странность его ответа заключается в этом "всего лишь", по-французски — "pas davantage". Атос не возражает д'Артаньяну, не оправдывается, не поправляет его ("Нет, это была казнь, та женщина понесла заслуженное наказание", или "Он стоял на страже закона и порядка"), он даже не пытается как-то объяснить свой поспешный, безжалостный поступок — то, что он повесил женщину, которую любил. Он мог бы сказать, что они были в лесу одни — не было ни одного свидетеля, никого, к кому можно было бы обратиться за советом, мог сказать, что граф "потерял рассудок от гнева и не мог сдержаться; он должен был отомстить, и отомстить немедленно; он всю жизнь раскаивался в этом".

Но ничего такого он д'Артаньяну не говорит. Он признает, что было совершено убийство, но "всего лишь" убийство, словно убийство не является самым ужасным преступлением или словно это вещь настолько обычная, что не только удивляться ей, а и обращать внимания на нее не стоит. Точно так же рассуждал адвокат Дервиль, тот что вел дело полковника Шабера — ожившего мертвеца, которому не следовало оживать и возвращаться в мир, где его давно забыли. Дервиль, как и всякий человек его профессии, видел "все одни и те же низкие чувства, ничем не смягчаемые"; жаловался, что адвокатские конторы — "сточные канавы, очистить которые не под силу человеку". Да, убийство — вещь довольно обычная. Это то, на что способен всякий. Убийства совершаются с незапамятных времен и перестанут совершаться лишь тогда, когда закончится последний день, а ночь уже не придет, потому что время иссякнет, и больше не будет происходить вообще ничего. Убийства совершаются каждый день, они стали событиями заурядными, привычными и скучными. В такое уж время мы живем. Включите телевизор, раскройте любую газету — их там не счесть. Зачем так шуметь и возмущаться? Да, убийство. Всего лишь убийство.

"Почему я не такая, как Атос, или граф де Лa Фер, каким он был сначала и каким потом перестал быть? — спрашивала я себя, сидя в кафе "Эмбасси" и глядя на весело щебечущих дам и лениво попивающих кофе дипломатов. Почему я не могу видеть вещи такими, какие они есть на самом деле? Почему не могу поступить здраво: пойти в полицию или к Луисе и рассказать все, что знаю? Этого вполне достаточно, чтобы они начали что-то делать: расследовать, выяснять, искать Руиберриса де Торреса. Почему я не способна связать человеку, которого люблю, руки за спиной и повесить его на дереве, если мне известно, что он совершил ужасное преступление, такое же старое, как сама Библия, и что совершил его чужими руками — руками несчастного, безработного, беззащитного, безумного человека, которого он, действуя как последний трус через посредников и прячась за их спинами, заставил с помощью жалкого мобильного телефона пойти на убийство?

Нет, я не смогу быть решительной и жестокой, потому что я не имею "права казнить и миловать", как Атос, а еще потому, что мертвый не может ничего сказать, а живой может. Он может все объяснить, убедить, привести неопровержимые доказательства. Он даже может целовать меня, он даже может лечь со мной в постель, в то время как тот, другой, уже ничего не слышит и ничего не отвечает, не может ни на что повлиять, не может угрожать, не может доставить мне ни малейшей радости. Он не потребует от меня отчета, не выразит неудовольствия, не посмотрит взглядом, полным боли, или сожаления, или укоризны; он даже не сможет прикоснуться ко мне, я даже дыхания его никогда не смогу почувствовать. Он уже ничего не сможет сделать, и с ним ничего уже сделать нельзя".