Дела твои, любовь - [58]

Так я и жила: радовалась, что Диас-Варела не объявляется и у меня есть возможность прийти в себя и отдышаться, и в то же время волновалась из-за того, что он слишком долго не дает о себе знать, и с нетерпением ждала его звонка. Наверное, мне не верилось, что у этой истории может быть такой тусклый и невыразительный финал. Как же так: я проникла в его тайну, у него возникли подозрения, он допросил меня — и на этом все закончилось? Это было бы похоже на спектакль, который прервали не доиграв. Мысли мои путались, я и хотела и не хотела узнать, что с ним случилось, мне снились странные сны, а если у меня была бессонница, я всю ночь думала об одном и том же, не в силах переключиться на что-либо другое, не в с илах избавиться от этой муки.

Я спрашивала себя в часы бессонницы, не следует ли мне поговорить с Луисой? Мы больше не встречались по утрам: она не появлялась в том кафе, где когда-то каждое утро завтракала с мужем, — наверное, отказалась от прежних привычек, чтобы не растравлять себе душу или чтобы легче было забыть прошлое. А может быть, продолжала туда приходить, но теперь делала это позднее, когда я уже была на работе: возможно, это у ее мужа рабочий день начинался рано, а ей совсем не нужно было спешить, но она приходила вместе с ним, чтобы подольше с ним не расставаться?

Я спрашивала себя, не следует ли предупредить ее, раскрыть ей глаза, рассказать, кем на самом деле был человек, которого она считала другом своего мужа, а теперь и своим другом и опорой? Но у меня не было доказательств, и я боялась, что она сочтет меня сумасшедшей и не станет слушать — непросто поверить в такую страшную и запутанную историю (на это и надеются те, кто совершает жестокие злодеяния: никто не поверит этому, потому что никто не может даже представить себе, что человек способен на подобную жестокость).

Но дело было не только в этом. Была и другая причина. Большинству людей доставляет удовольствие показать на кого-то пальцем, они всегда готовы обвинять, доносить, сплетничать о своих друзьях, знакомых, соседях, о подчиненных и начальниках, о полицейских, о представителях власти. Им нравится находить виновных и заявлять об их вине во всеуслышание, называя имена (даже если они сами все и придумали, даже если их обвинения не подкреплены никакими доказательствами), нравится разрушать чужие жизни или хотя бы изрядно портить их. Им нравится делать людей изгоями, превращать их в маргиналов, в отбросы общества, нравится доводить до смерти. И всякий раз, когда им это удается, они радуются: "Вот и еще один вырван с корнем, изгнан, уничтожен. Еще одним стало меньше. А я опять не пострадал". Но есть люди (правда, нас с каждым днем становится все меньше), которые, наоборот, чувствуют непреодолимое отвращение к подобным действиям, которые ни за что не хотят примерить на себя роль предателя. Мы не можем пересилить отвращение к этой роли даже тогда, когда это необходимо для нашего же блага или для блага других людей. Что-то удерживает нас от того, чтобы набрать номер и произнести: "Послушайте, я только что видел террориста, которого разыскивают, фотографии которого поместили все газеты. Он только что зашел в такой-то подъезд такого-то дома". Впрочем, если дело касается террориста, то мы наверняка позвонили бы, думая о тех преступлениях, которые сможем своим звонком предотвратить, а не о наказании за преступления, что уже были совершены: причиненного ущерба не возместить, а безнаказанность в этом мире царит так давно и она так длинна, и широка, и глубока, что, в общем-то, ничего не изменится, если к ее ширине, глубине или длине прибавится еще пара миллиметров. Это звучит странно, но так случается часто: мы, те, кто чувствует отвращение к доносительству, предпочитаем быть несправедливыми и оставить преступника без наказания, чем донести на него, — в конце концов, вопрос о наказаниях не в нашей компетенции, этим занимаются другие, нас это не касается. Но еще более ненавистна нам роль предателя, когда требуется донести на тех, кого мы любили, или, еще хуже, на тех, кого мы, несмотря на ужас, который они внушают нам, после того как совершили то, что совершили, несмотря на отвращение, которое теперь к ним испытываем (наш разум убеждает нас, что это ужасно, что это отвратительно, но его голос все тише с каждым днем и с каждым днем мы прислушиваемся к нему все меньше), все еще продолжаем любить. Мы не можем сформулировать свое отношение к тому, что происходит, наши мысли сумбурны, сбивчивы, что-то вроде: "Да, это ужасно, просто ужасно. Но ведь это же он, речь ведь идет о нем". В те дни, когда я ждала, что Диас-Варела позвонит мне, и боялась, что он не позвонит, когда я была почти уверена, что больше никогда уже не увижу его, мне казалось, что он ни для кого — даже для меня (хотя по-прежнему испытывала перед ним страх) — уже не представляет опасности. Наверное, я неисправимая оптимистка, но я была почти уверена, что он не способен еще раз совершить то, что совершил. Он по-прежнему виделся мне дилетантом. Я полагала, что произошедшее — случайность, а он — нормальный человек, который однажды оступился.