Дела твои, любовь - [47]

Происходящее казалось мне невероятным, нереальным, казалось ужасным сном, предвещавшим несчастье. Нет, я была неспособна вдруг начать смотреть на Диаса-Варелу как на убийцу, который, раз совершив преступление, может совершить новое, может вновь перейти черту. "Но ведь преступление совершил не он, — пыталась я ухватиться за соломинку. — Не он держал ту наваху. Он никому не наносил ударов, он даже никогда не говорил с тем "гориллой"-убийцей, с Васкесом Канельей. Он ничего ему не поручал, они не встречались ни разу, насколько я поняла из его разговора с Руиберрисом. Вполне вероятно, что и придумал все не он: возможно, излил как-то своему дружку душу, рассказал о своей беде, а тот, дурак, взял и все организовал. А потом явился к нему и похвастался: "Смотри, как я ловко все устроил! Расчистил тебе дорогу. Так что теперь все в твоих руках". И Руиберрис тоже не был исполнителем. Он тоже не держал оружия, и прямых указаний он не давал. Он, как я поняла, с самого начала был посредником. Его задачей было вбить что-то в голову того бедняги и потом только ждать, надеясь, что в один прекрасный день он не выдержит и сорвется. Но ведь этого могло и не случиться. Слишком большой риск для преступления, к которому долго готовились! Насколько они могли быть уверены, что все выйдет так, как было задумано? Или они все же давали прямые указания? И нож — наваху-"бабочку" с семисантиметровым лезвием, которое целиком входит в тело, — тоже дали они? Ведь этот нож так просто не достать — их продажа запрещена. И купить ее сам тот несчастный не мог: она слишком дорога для того, кто живет на жалкие подачки и спит в брошенной машине. И мобильный телефон наверняка дали они — не для того, чтобы он мог звонить (кому он стал бы звонить — у него никого нет: дочери неизвестно где, они с ним видеться не хотят, стыдятся своего полоумного папаши-пуританина), а для того, чтобы они сами могли звонить ему: внушать ему что-то, убеждать, нашептывать на ухо. Говоря по телефону, мы забываем, что собеседник находится далеко от нас: его голос звучит совсем близко, и мы доверяем ему гораздо больше, чем голосу человека, который сидит напротив, — ведь этот человек, разговаривая с нами, не касается губами нашего уха.

Обычно подобные рассуждения не успокаивают, но мне стало легче. Я почувствовала, что у меня нет оснований для тревоги: мне ничто не угрожает. Ни вообще, ни в данный момент. Мне нечего бояться в доме Диаса-Варелы, в его спальне, в его постели: его руки не обагрены кровью — кровью лучшего друга, которого я много лет каждый день встречала за завтраком, которого видела всегда только издалека, но который для меня так много значил.

Однако был еще другой. И я хотела посмотреть ему в глаза и готова была ради этого выйти из спальни полуголой. Иначе он уйдет, и я больше никогда его не встречу. Возможно, он очень опасен и, возможно, будет очень недоволен тем, что я его увидела и знаю теперь, как он выглядит. Возможно, я подвергаю себя большой опасности. Возможно, я прочитаю в его взгляде: "Я запомнил твое лицо. Мне ничего не стоит узнать, кто ты и где живешь". Возможно, он и меня захочет уничтожить.

Но времени на раздумья не оставалось. Нужно было спешить, и я быстро надела туфли — я сбросила их, перед тем как заснуть, и сейчас они валялись на полу возле кровати. Лифчика было бы достаточно — я наверняка надела бы его, даже если бы была уверена, что в доме нет посторонних. Я надела бы его просто потому, что знала: в нем я буду выглядеть более соблазнительно. Даже для Диаса-Варелы, который видел мою грудь обнаженной. Лифчик был на один размер меньше, чем нужно — старый и проверенный трюк: в таком лифчике груди кажутся выше и пышнее. Впрочем, у меня до этого дня больших проблем с грудью не было (хотя я и прибегала к маленьким хитростям, если отправлялась на свидание и знала, чем это свидание может закончиться). Сейчас лифчик не только делал меня привлекательнее в глазах незнакомого мужчины: он должен был защитить меня, помочь побороть стыд.

Я обулась и пошла к двери. Я нарочно громко стучала каблуками по паркету — хотела предупредить их, если они способны были что-то слышать, если не были поглощены своими проблемами. Главным для меня сейчас было следить за выражением лица: нужно было заставить их поверить, что я крайне удивлена присутствием Руиберриса. Я, правда, так и не решила, какой должна была быть в таком случае моя естественная реакция — скорее всего, следовало вскрикнуть, развернуться, убежать в спальню и натянуть джемпер (красивый джемпер с глубоким вырезом), в котором я в тот день пришла к Диасу-Вареле. Наверное, при этом надо было бы еще прикрыть грудь руками. Или это было бы уже слишком? Мне трудно играть, я не могу понять, как многие люди всю жизнь только и делают, что устраивают спектакль. Я не представляю, как им удается помнить обо всех деталях, держать каждую — даже самую маленькую из этих ими же самими придуманных деталей — под контролем.

Я набрала в грудь воздуха и потянула за ручку двери. Я еще не начала играть свою комедию, но почувствовала, что уже покраснела — гораздо раньше, чем встретилась глазами с Руиберрисом. Мне было стыдно, что он увидит меня такой: в лифчике и мятой юбке. Тем более что он был не просто незнакомый мужчина, а человек, о котором я только что узнала ужасные вещи. Возможно, я покраснела еще и потому, что была возмущена тем, что сделал этот человек, хотя до сих пор не могла до конца поверить, что услышанное мною — правда. Я была взволнована и не могла совладать со своими чувствами.