Дела святые - [15]

Я скакал всю ночь. Над чащей леса, где скрывается лагерь, уже брюзжит рассвет. Эта красноватая полоска начинает шириться — как будто предвестие беды. Я был уже почти на месте, когда над араукариями показалось солнце. Убийца, наверное, уже проник в палатку. Мне нужно добраться раньше, чем появится команданте. В конце концов я вижу часового перед нашим лагерем. Пароль и отзыв необязательны — ведь здесь меня все знают. Я влетаю в лагерь, точно стрела. Вот и палатка, и там внутри, затаившись, притворяясь уснувшим, должен находиться изменник. Мне нужно действовать быстро, прежде чем он выхватит из ножен свой предательский кинжал. Я спрыгиваю па скаку и на той же скорости вбегаю в палатку с кинжалом в руке. «Мерзкий ублюдок, предатель!» — кричу я, навалившись на человека, который притворяется спящим на постели моего командира. Своим первым яростным ударом пронзаю ему сердце, и тогда, словно дурное предчувствие, в голове моей звучит хриплый голос моего невероятного хозяина: «…Я только получаю деньги и никогда никому не плачу». Я вытаскиваю окровавленное лезвие и наношу новый удар. И снова в моей памяти возникают слова Натана Негропонте: «Эти дикари в конце концов сами себя поубивают». Только теперь решаюсь открыть лицо уже бездыханного, зарезанного мною человека. Но посмотреть все еще не осмеливаюсь. Теперь в моей помутившейся голове звучит хохот убийцы, который никогда не прикасался к своим жертвам и никогда не пачкал руки их кровью. А вот мои руки уже обагрены. Я смотрю на лицо покойника, лежащего подо мной, — наконец-то я узнал, кто тот предатель, который только что зарезал моего команданте.

Буэнос-Айрес, бар «Академия», 1983 год

Возвращение

Как только его увидели, все поняли, что этот полумертвый всадник и есть Миранда. Его знали все, по крайней мере по имени. Даже теперь, постаревший и умирающий, он внушая страх. Такой, что никто не осмелился предложить ему кров или помощь. И не из презрения. Даже не из ненависти — из страха. И вот этот человек ехал, отдавшись на волю своего коня. Впервые его увидели в Тольдерии, по ту сторону Пилкомайо, а ближе к полудню, говорят, он уже проезжая Эспинильо. Миранда покинул наши края тридцать лет назад, но помнили о нем все. Уезжал он уже стариком.

Я узнала, что он возвращается к нам, в Кинта-дель-Медио, только вечером.

— Донья Авелина, — прибежал ко мне Росендо Фретес, — я видел вашего отца на излучине ручья. Он забирал все круче в горы. Видно было плохо.

Вот что сказал мне Росендо Фретес. Только я ему не поверила.

Не прошло и часу, как ко мне заявилась с визитом донья Энкарнасьон.

— Ваш отец вернулся, — объявила она. — Его видели в Тольдерии, потом в Эспинильо, а теперь он приехал в Кинта-дель-Медио. Он умирает, не сходя с лошади.

Вот что сказала мне донья Энкарнасьон.

Не успела она выйти за порог, как появились братья Прадо:

— Сеньорита Авелина, мы видели вашего отца. Сеньор Миранда странствует по всему поселку, отдавшись на волю своего коня. Мы спросили его: «Что с вами, сеньор Миранда?» — но он как будто нас и не слышал. Не мог произнести ни слова.

Я снова не поверила. И все-таки приоткрыла дверь.

В шесть часов вечера какая-то лошадь въехала в мой двор и остановилась перед моей дверью. И тогда я увидела всадника, упавшего на шею лошади, его руки безвольно свисали по бокам, а сама животина не желала уходить от моего дома.

Я уже тридцать лет не видела своего отца, но признала его в ту же секунду. Он был очень стар и больше походил на мертвеца. Но все еще дышал. И тогда я сняла его с седла, умыла, переодела в чистое белье и уложила на кровать. Заварила ему мате, к которому он даже не притронулся. Я поднесла к его губам рюмочку водки, и, не приходя в себя, он выпил ее до последней капли. И он лежал на моей постели — вне сна и вне яви, вне жизни и вне смерти. Я так и сидела рядом с ним, ожидая, чтобы отец пришел в себя, — наверное, он заблудился в горах и душа его следовала за копытами его лошади.

Все так и случилось. Около полуночи душа отыскала тело, лежащее на постели: мой отец очнулся и, еще не открыв глаза, понял, что рядом с ним его дочь.

— Моя сеньорита, — так он обращался ко мне в детстве и теперь говорил так, как будто бы никогда и не уезжал, — моя сеньорита, вы спасли мне жизнь.

— На то была воля Господня, папа, — ответила я, потому что Бог направляет лошадей, когда всадник уже не в силах.

Моему отцу было девяносто пять лет.

Однажды вечером, когда я стирала белье, он меня подозвал:

— Моя сеньорита, я хочу вам рассказать, почему уехал отсюда.

— Я вас об этом не спрашивала, папа, — сказала я, — и вы не обязаны ничего мне рассказывать.

— И все равно я расскажу, — ответил он.

И он рассказал. Кое-что я знала, кое-что — нет. Мой отец занимался политикой и был известной фигурой. Когда случился переворот, он отправился воевать. Вначале сражался в Консепсьон, затем в Пуэрто-Касадо. Он дважды возвращался в Кинта-дель-Медио, чтобы повидаться с моей матушкой, которая зовется Хасинта. А потом он не возвращался уже никогда. Когда столкновения закончились, он все равно не вернулся. В Белене он нашел новую женщину — бразильянку по имени Мария, — и плодами их союза явились еще двое детей. Отец прожил с бразильянкой тридцать лет, но когда заболел и оказался на грани смерти, Мария усадила его на коня, накрыла двумя одеялами и отпустила в чистое поле (даже шпор не надела на сапоги). Четыре дня он скитался по воле своего коня, пока Господь не привел его к моему дому.