Декрет о народной любви - [72]

— «Могиканин»! — воскликнул Дезорт.

— Или «Маркс», или «мания», или «мучение», а может, и «мама», — произнес Йозеф.

— Или «Матула», а, Муц? — поддел капитан. — Бедный Клим! Ганак, достань его руку из воды. Еще теплая, верно? Стало быть, когда умирал, то не сразу умер, верно? Горячий завтрак, плотские утехи, угостили кокаином, а после — ножом под ребро. М-да, нескучное утрецо задалось. А помните, как в бою кругом него падали убитые, тра-та-та-та! — а он папиросу закурить остановился? Клянусь, если поймаю Могиканина — шкуру с него спущу!

— Ибо твое есть царствие небесное, — размеренно произнес Глеб.

Офицер смотрел, как оглядывается кругом Матула: внимание капитана рассеялось, и уже рассердила бесполезность мертвеца. Гневался, что сократилась его и без того крошечная армия, а напоминание о бренности собственного существования оскорбляло. И прежде случалось видеть Йозефу, сколь безразлично относился Матула к чужой смерти и сколь досаждала командиру чехов утрата офицера. С уменьшением границ мысленной империи капитан разыскивал новых рекрутов. Так попал в офицеры и Муц.

— Рачанский, а как ты узнал, что убитый здесь? — спросил лейтенант.

— Я же рассказывал. Из штаба мы вышли вместе. Я рассказал о Могиканине, Климент упомянул про странного незнакомца, сидевшего здесь, и вызвался проверить. Я проснулся с час тому назад и понял, что не должен был отпускать Климента одного, вот и пошел поглядеть, что да как. А нашел тело — ничком лежал, и на спине — рана.

Муц кивнул. Вспомнилось, как несколькими неделями ранее покойный бросался галькой в Бублика и Рачанский, организовавших политический митинг, и называл солдат «пассажирами проводникового купе революции». Один камешек ударил Рачанского в надбровье.

— А ну, — попросил у рядового Муц, — помогите перевернуть труп.

Покачав головой, Рачанский отступил на шаг. Дезорт не сводил с мертвеца взгляда и стоял, опустив руки и покусывая нижнюю губу. Балашов в третий раз принялся читать «Отче наш». «Да приидет царствие твое», — произнес скопец.

— Эй ты, туземец! — прикрикнул капитан. — Довольно! У нас собственный капеллан имеется!

— Умер от тифа в прошлом году, пан главнокомандующий, — напомнил Йозеф.

— Ганак! Переверните Климента! — приказал Матула. — Вот полюбуйтесь. Огромная, страшная рана от удара острым предметом. Процедура судебного вскрытия закончена. Ганак, ты, кажется, протестант?

— Только с протестантами и пью, пан главнокомандующий.

— Если снимешь с Климента нашивки, станешь офицером и капелланом. Давай убери тело вместе с Рачанским. Дезорт, пойдете с ними. Присмотрите за жестянкой. И флаг берегите! Знамена еще остались. Ты, местный, наводи порядок. А нам с господином Муцем предстоит обсудить некоторые вопросы.

— Балашов я, — с достоинством произнес скопец, — Глеб Алексеевич, — и отвесил Матуле поклон.

В это мгновение Муц увидел и понял, каким был староста общины прежде: рубака-кавалерист, гордец перед людьми и смиренный раб перед Богом, и понял чешский офицер, что смирение это в бою смогло бы причинить гораздо больше ужаса, нежели непокорность Матулы. Всё заняло не более мига: Балашов почтительно скрылся, Ганак и Рачанский унесли на плечах еще не застывший мешок плоти, некогда носивший в себе дух Климента, и Ганак принялся одной рукою срывать офицерские звезды, а Матула и Муц остались наедине.

— Глянь-ка, Йозеф, — произнес капитан, — сколько превосходной земли пропадает! Только представь, как бы славно чешские хуторяне здесь поработали! — Командующий корпусом обращался к офицеру по имени, лишь когда они оставались с глазу на глаз, да и то если намеревался изводить подчиненного с особой изощренностью.

— До войны земля не пропадала, пан главнокомандующий, — возразил Йозеф. — Даже в Англию масло вывозили.

— Ты полагаешь себя справедливым, однако на деле лишь особым образом потакаешь собственным страстям, — произнес капитан. Засунул руки в карманы, пнул носком сапога ком земли.

Муц знал: если ком камнем полетит — пребудет покой. В прах разлетится — быть переменам.

Ком разлетелся грязевыми брызгами, испачкал носок капитанского сапога, который ночь напролет чистила Пелагея. Глянув себе под ноги, Муц деликатно щелкнул носками.

— Отчего, Муц, вы столь безнадежный растяпа? — допытывался Матула. — А? Я же приказал вам обеспечить доставку лошадей. И это вы были старшим прошлой ночью, когда упился до смерти шаман. Вы допрашивали Самарина, который предупреждал вас о Могиканине, а вместо того, чтобы приказать подчиненным прочесать город, целое утро продержали нас в зале суда, заставляя выслушивать арестантские бредни! Где ваша смекалка? Вряд ли таковой обладает офицер, допустивший убийство бойца, туземца и одного из боевых товарищей менее чем за сутки! Черт бы тебя подрал, жиденок, неудивительно, что рухнула Австро-Венгерская империя, коль скоро брали в армию вашего брата! Одного только в толк не возьму: то ли ваше грязное отродье от рождения наделено умственной неполноценностью, то ли просто прикидываетесь, вроде пархатых, что размахивают алыми стягами в Петрограде. В чем дело, а? — Капитан строевым шагом подошел к офицеру, ухватил за подбородок и принялся поворачивать лицо из стороны в сторону, разглядывая профиль. — Да вы дегенерат! — изрек капитан, сплевывая на землю. — Словно не я вас вербовал! Ладно, дам еще одну возможность загладить вину, хотя не очень-то верится в ваш успех.