Декрет о народной любви - [45]

А что конники? Им удалось растрогать меня и завоевать мое расположение такою заботою. Но что, если бы меня заметили и отослали обратно, у всех на виду, да еще, вероятно, и обвинили в трусости? Быть может, меня расстреляли бы. Вероятно, я не увиделся бы с Хановым вновь. На всё воля Господа.

Мы скакали вперед. Через некоторое время пушечная канонада стихла, воцарилась мирная тишина, хотя я и помню, что гражданских нам попадалось немного.

Выехали на тракт. Полк определили квартировать в опустевшей деревне, здесь же мы получили пищу и возможность умыться, а штабные стали на постой в хату самого богатого крестьянина. Установили полевую связь, то и дело проносился курьер на мотоциклетке. Вновь то же чувство порядка и сообразной подчиненности иной силе, гораздо более чуждой и требовательной, чем та, которой служили мы давеча. Примерно в четыре часа пополудни боевым эскадронам пришел приказ: строиться в конные отряды и выступать.

До нижних офицерских чинов докатились слухи о тоги, что говорили в штабе. Наступление будет не решающим: до этого еще далеко. Нас отсылают испытать вражескую оборону. Воздушные шары, авиаторы, лазутчики — всё пустили на то, чтобы разведать вражеские укрепления (как оказалось, нас отвезли на австрийский фронт), однако же полными сведениями начальство не располагало.

Особый интерес командования вызывала поросшая лесом лощина. Туда-то и предстояло спуститься по пологим склонам нашему полку. Рымлин-Печерскому досталось: маневр следовало провести еще вчера, а потому — хотя светлого времени оставалось не более пяти часов, а нам предстояло выступить, провести рекогносцировку и вернуться — новый командир распорядился начинать незамедлительно.

План вовсе не пришелся эскадронным командирам по душе, ибо предстояло всем полком протиснуться через лесную чащобу, разросшуюся на полверсты, и выйти на открытую местность, через которую пролегала дорога в лощину. Рымлин-Печерский настоял на своем, заметив, что в штабе обещали выслать подкрепление из стрелков, которых намеревались расставить по обеим сторонам лощины.

Мы выступили, и солнце било в глаза, точно мы преподнесли его в дар австрийцам, чтобы те воспользовались преимуществом.

Час спустя перед нами показалась лощина. По пшеничной стерне, колонной по четыре, шли строем эскадроны. Предстояло как можно скорее перебраться через лощину, а после развернуться и ринуться на склоны.

Адъютант Рымлин-Печерского глядел в бинокль. Но даже без оптики он мог заметить флаги, развевающиеся у лесной кромки: знак того, что пехота заняла позиции. Горнист протрубил конный марш, и лошади припустили трусцою. Оголили шашки, хотя, Бог свидетель, вовсе не собирались найти им применение. Острые клинки, отягощая ладони, придадут уверенности. Мы и впрямь почувствовали силу, лишь только забилась земля от топота копыт, ибо были молоды, и казалось, воинство наше непобедимо в своей многочисленности, почти тысяча, туча конской мощи и боевых мундиров, подхваченная вихрем.

Показались зубы, лошадиные и человеческие: на скаку у всадников разводило в стороны щеки. Широкая поверхность шашек должна быть матовой от смазки, чтобы ровно выходили палаши из ножен, не отражающей солнечного света, однако у иных кавалергардов клинки на поле брани горели. Я сам видел, как полыхали стальные блики.

Я скакал цугом, во втором по счету эскадроне. Видел, как замешкался первый эскадрон, добравшись до открытой местности и въезжая в долину. Вокруг меня в воздухе стоял странный звук, наподобие мушиного жужжания перед тем, как насекомое столкнется с преградой… и точно, Хигрин, ехавший рядом офицер, шлепнул себя по шее с недовольным вскриком, какой обыкновенно случается услышать, когда человека жалит овод. Но тотчас же рухнул наземь. Помню, мне еще подумалось, какой стыд для лучшего в полку наездника упасть с лошади из-за пустячного укуса. Сейчас припоминаю, что мысль пришла ко мне прежде, чем я осознал: вдобавок к глухому топоту, скачке и позвякиванию сбруи, к поразительному присвисту, с каким разрубают воздух палаши, примешивался стрекот пулемета.

Но и тогда я не осознавал, что выстрелы предназначаются нам. Обернувшись, увидел: из строя вываливаются темные кучки, разбросанные по светлой стерне, точно горки помета. На меня глянул конник Биленко: такие глаза бывают у бойцовых псов, прежде чем те кусают. Я видел, как он перекинулся набок, точно гуттаперчевая кукла, принимая положение, возможное только для человека с переломанным хребтом, и что-то прокричал мне, я разобрал лишь первое слово: «нас»… И тут от его шеи отщелкнулся кусок, точно оборвался ремень, а рот закрыло широкою заслонкой стекавшей по подбородку крови. Лошадь под Биленко убило, мертвец перелетел через шею скакуна, я почувствовал, как несколько теплых кровяных капель попало на лицо. Вновь обернувшись, я отер кровь Биленко тыльной стороной ладони. Видел, как передо мной громят первый эскадрон. Ровно выстроенный ряд остался на месте, однако теперь то были мертвые, покалеченные люди и лошади, в то время как живые и раненые мчались врассыпную, и пули косили их влет.