Декрет о народной любви - [36]

Подошел к задворку, прошел в ворота, миновал двор, вошел незапертой дверью черного хода в теплую светлую кухню.

Во главе маленького столика сидел Броучек, обеими руками обхватив чашку чая, поставив винтовку в угол, точно помело. Анна в темно-синем платье сидела лицом к двери. Улыбнулась, поздоровалась с Муцем, так и не расправив сложенных на груди рук. Броучек оставил чашку, поднялся. Муц прикрыл за собой дверь. Зря пришел…

Хозяйка встала, приблизилась, обогнув столик, расцеловала в обе щеки.

— Броучек рассказывал мне о вашем госте, — сообщила женщина.

Муц глянул на капрала.

— С каких это пор ты так отменно выучился говорить по-русски? — осведомился офицер.

Броучек ухмыльнулся, пожал плечами, взялся за винтовку и перекинул оружие через плечо.

— Успокойся, — обратилась к Муцу хозяйка. — Что плохого в том, что удалось побеседовать? Сядь.

Офицер занял место Броучека. Деревянный стул прогрелся. Солдат допил чай, поблагодарил Анну Петровну, прикосновением к фуражке попрощался с Муцем, тот кивнул, и солдат вышел.

— Вряд ли заключенного можно назвать «гостем», — заметил Муц.

Женщина поставила перед ним чашку, он принял угощение обеими руками. Поняв, что повторяет манеры Броучека, поставил чай, так и не пригубив.

— Расскажи, — попросила Анна, вновь уселась и подалась всем телом вперед.

Муц старался сосредоточиться. Как странно, что чем больше думаешь о чьем-нибудь лице, тем более неожиданной оказывается встреча!

— Зовут Самариным, Кириллом Ивановичем.

— Откуда?

— Родом из какой-то губернии к западу от Урала. Полагаю, неподалеку от Пензы.

— Сколько лет?

— Вероятно, около тридцати.

— До чего же неблагодарный труд пытаться что-нибудь у тебя выведать! Каков из себя арестант? Умен ли? Должно быть, едва не умер от голода, скитаясь по тайге. Неудивительно, что революцию совершили арестанты. Я бы тоже подалась в революционерки, если бы меня лишили свободы…

— Если ты имеешь в виду большевиков, то революцию затеяли отнюдь не каторжане, — произнес Муц. — Ссыльные. Не следует смешивать понятия. Что же до облика… Самарин похож на персонаж, сошедший с бунтовщицкой иконы!

Анна щелкнула офицера по костяшкам пальцев чайной ложкой:

— Не смейся надо мною!

— Высокий, худой, — продолжал Муц. — Я видел, как мастерски он перевоплощается. Казалось бы, забитый, изможденный каторжник. И вдруг — иной человек! Мгновенно. Мастер убеждать. За таким пойдут, такой вынудит других плясать под свою дудку…

— Продолжай, — потребовала Анна.

Муц смолк. Больше рассказывать о Самарине не хотелось, да и о сказанном офицер успел пожалеть.

— Откуда тебе знать, где подлинный Самарин, а где личина? — произнес Муц.

— Может статься, оба они настоящие.

— Может статься, ни тот, ни другой.

— Арестанта ты невзлюбил, — заметила Анна.

Муц, хотя и чувствовал правоту хозяйки, соглашаться не желал.

— Если хочешь, приходи завтра посмотреть на арестанта, — предложил офицер. — Матула будет его судить. Самарину придется защищаться самому. Только нужно заручиться позволением капитана.

— Фи!

— Тебе решать.

Нервно потеребив обручальное кольцо, хозяйка произнесла:

— Я приду. Принесу арестованному еды.

Муц спрятал лицо за чашкой, почувствовав, как что-то приятно екнуло в груди — что-то смутное, связанное с лежавшей в кармане офицера дагеротипной карточкой.

— Так, значит, ты с Самариным не знакома? — уточнил посетитель.

Анна непонимающе взглянула на него. Муц почувствовал к собеседнице отдаленную легкую приязнь, сродни той, что испытывает зритель, разглядев на выступлении фокусника даму, получающую от представления искреннее удовольствие, однако же смутившуюся от приглашения на сцену. Теперь офицер мог подыскать и слово для того движения в груди: «злорадство». Хозяйке оставалось лишь спросить, отчего он так. Придется объяснять.

— У арестованного нашли твою карточку. — Муц достал дагеротипный портрет, протянул Анне. Увидев снимок, женщина побледнела, прикрыла рот ладонью.

— Откуда у каторжника мое изображение?

— Говорит, на улице подобрал. Ты ведь не теряла карточки, верно?

— Только не здесь, не в Сибири. Не встречал ли ты Глеба Алексеевича этим вечером?

— Балашова? Мы виделись. Он отчего-то за тебя беспокоился.

— А вы виделись до ареста этого Самарина или после?

— Кажется, после… Да, точно. Отчего ты спросила?

Женщина оставила портрет, оперлась локтями на столешницу, запустила пальцы в волосы, рассеянно смотря перед собою в одну точку.

— Прости, у меня такое чувство, точно я причинил тебе боль, — произнес Муц. Потянулся к женскому плечу, чтобы обнять.

— Не сто́ит, — Анна мягко отстранила мужскую руку.

— Пожалуй, не следовало тебе рассказывать…

— Карточка принадлежала моему мужу. Он всегда носил ее с собою. Я думала, снимок пропал вместе с ним, в том последнем бою. Другого портрета не осталось. Я сама уничтожила дагеротип. Пять лет не видела этой фотографии…

— Аннушка, не нужно… Если ты говоришь, что не знакома с Самариным, то я тебе верю. Не хочу заставлять тебя мужа вспоминать…

Женщина кивала машинально, не слушая. Настолько свыкся Муц с непрестанными отказами от разговоров, которыми отвечала Анна на расспросы о событиях, произошедших за время между гибелью супруга и прибытием чехов в Язык, что, наблюдая, как теперь, при виде старой фотографии, Анна ушла в себя, офицер почувствовал, будто прежняя их любовь была не полной, что весь их ночной шепот, и шутки, и тайны, и общие воспоминания, и даже движения и звуки, которые издавала эта женщина, пока лежали они вместе в одной постели, — все осталось в прошлом, все переменилось, и сам он стал ей чужим, точно и не было, точно и не начиналось между ниш ничего.