Декрет о народной любви - [122]

Дымя, эшелон красноармейцев въехал на полустанок, неторопливо пихая перед собой разбитый чешский паровоз. Пока скопцы тушили пожары и чинили пострадавшие жилища, обе стороны принялись выхаживать раненых. Ни один из горожан в бою не пострадал, однако большинство изб, стоявших окнами к железной дороге, понесли ущерб или оказались разрушены, а после того как скопцы обвинили чехов и пришельцев в мародерстве, начались стычки.

Над станцией и зданием присутственных мест подняли красные флаги. Ведя красноармейцев по городу, Бондаренко, точно чудотворец, указывал на те или иные вещи, объявляя их народным достоянием.

Муц несколько часов потратил на уговоры: переутомленного, измученного похмельем врача красных упрашивал посмотреть Алешу; Бондаренко — оставить чехам оружие и паровоз, чтобы те добрались до Тихоокеанского побережья; чехов убеждал в том, что красным стоит доверять, а бывших среди чехов социалистов — не верить большевикам. Отношения обеих сторон оставались напряженными до тех пор, пока вечером, когда Муц, Дезорт и Бондаренко, потратив несколько часов на безрезультатные переговоры об условиях, на которых чехи оставят город, не обнаружили: старшие кашевары чехов и красноармейцев договорились, как лучше всего приготовить убитую снарядом телку — сварить.

Наутро прибыл взвод красной конницы, бабки лошадей украшала грязь, всадники были неряшливы и измождены, согбенны, в кожаных тужурках, накинутых поверх гимнастерок. Командир, аварец по фамилии Магомедов, в белой папахе и в казачьей бурке, завидовал комиссару из-за поздравительной телеграммы, отправленной Троцким по случаю захвата города, и Муц, неожиданно для самого себя, оказался союзником комиссара в споре, разгоревшемся из-за того, какое именно народное достояние должно быть отведено на постой двух дивизий. Комиссар Магомедова, Горбунин, извинился и отправился на прогулку осматривать окрестности. Повстречал Анну Петровну: женщина в черном пальто с залатанными локтями стояла на дороге. В руках у нее была камера.

— Доброе утро, — поздоровался комиссар.

— Доброе утро.

— У вас окна разбиты.

— Стекольщика дожидаюсь.

— Горбунин, Николай Ефимович, — поклонился комиссар.

— Лутова, Анна Петровна.

— Крестьянка?

— Нет.

— Рабочая?

— А как вы думаете?

— Буржуазная паразитка?

— Овдовевшая мать.

— Ваш аппарат?

— Мой.

— Хорошие снимки делает?

— Случается.

— А на это что скажете? — Горбунин достал скомканную газету, отпечатанную на одном листе и сложенную в четыре страницы. Газета называлась «Красные копыта».

Анна внимательно изучила листок. От мороза щеки зарделись, а поскольку доктор уже успел побывать и успокоить мать, в глазах женщины вновь вспыхнули любопытство и жадность.

— Здесь нет снимков, — ответила Анна.

— Моя газета, — пояснил комиссар.

— Рада за вас.

— Нравится вам здесь?

— Нет.

— Уезжаете?

— Да.

— Куда?

— В Прагу.

— А когда?

— Скоро.

— А я вам нравлюсь?

— Право, не знаю…

— Вы мне симпатичны.

— Чего вы хотите?

— Верхом ездить умеете?

— Умею.

— Дети есть?

— Сын. Ранили, но скоро поправится.

— Верхом ездит?

— Научится еще.

— Газете нужна наглядная агитация.

— Понимаю.

— Хотите уехать из России?

— Нет.

— А работать?

— Там видно будет.

— А что, если вам на меня поработать?

— Кем же?

— Фотохудожницей.

— А кормить будут?

— Разумеется.

— Одежда?

— Народ даст.

— А мой особняк?

— Конфискуют.

— Отчего?

— Буржуазно.

— А если мне остаться?

Горбунин ненадолго призадумался:

— Определенно конфискуют.

Нахмурившись, Анна неторопливо кивнула.

— Значит, фотохудожницей…

— Да.

— А мальчика моего будут учить?

— В нашем эскадроне — трое учителей. Включая меня.

— И что же вы преподаете?

— Философию, французский и основы конного спорта.

Женщина пристально глядела на собеседника — крепкого тело сложения, немного за сорок, морщинки вокруг глаз и рта свидетельствуют о нетерпеливой доброжелательности, о жизни, полной тяжелых уроков, и о смешливости… Глаза черные, такие, что голова кругом.

— Какой именно фотохудожницей?

— Ну, вы же фотохудожница.

— Что вам встречалось на прошлой неделе?

Горбунин вошел в дом рассказать о виденном, и пока гость попивал на кухне чай, хозяйка уже видела истории, скрытые за словами: плачущая над горячим караваем древняя старуха. Ворон над мертвецом. Всадник на лошади, прибивающий к церковным вратам портрет Ленина. Тени конников на ярком, свежем снегу. Лицо комиссара в ржавой воде. Следы в грязи, окружающие поваленное изваяние. Двое крестьян у костра, испугавшихся стеклянного глаза татарина. Уставшая девочка. Немытый младенец. Сумасшедший отец. Золотые зубы на стариковской ладони. Въезд в притихшие города. Красные знамена, развевающиеся на ветру, и разверстые в песне рты.

Спросила Горбунина:

— И когда начинать?

— Скоро уже, — заверил комиссар. — Ну так что, поедете?

Женщина кивнула:

— Разумеется, — и расхохоталась.

Тем утром чехи хоронили возле станции Матулу, Нековаржа, Ганака и Горака, кочегара. Вечером того же дня от полученных ран умер пятый — Смутный.

Тело Балашова скопцы отказались не только забирать, но даже и хоронить на своем кладбище. Говорили, Глеб попал в ад, совершив смертный грех, когда убил капитана. И тело его осквернит прочих. Муц сказал Скрипачу, новому старосте, что Балашов спас целый город, зарубив главнокомандующего корпуса, и Скрипач кивнул, признавая, что так и было.