Декрет о народной любви - [116]

— Омар.

— Омар… Я заглянул с утра в конюшню поглядеть на скакуна. Чудесный зверь! Не смотрите так! Я вашего коня и пальцем не тронул. Редкостная стать. Как было бы здорово, достанься мне эдакий чертеняка! Давно таких породистых не видывал… — Самарин замолчал, постукивая ногой об пол. — Что же вы, Глеб Алексеевич? Сказали бы: «Берите себе на здоровье». Из христианского милосердия. Ну же! «Берите себе на здоровье»… Говорите же!

— Так это и есть та самая пустяковая услуга?

— Нет, что вы! — рассмеялся Самарин. Протянул Балашову чашку чая; в бурой жидкости кружились чаинки и обломки стеблей из заваренного брикета. Глеб покачал головой. Могиканин поставил угощение на пол, возле ног хозяина.

— А теперь — хлеб. — Кирилл достал засохший ржаной каравай. — Повезло мне, разжился хорошим, острым ножом. Не то что прежний. Этот я взял на кухне у Анны Петровны. Вы же с ней в близких отношениях, верно? А с виду и не подумаешь, что пара…

— Что вы делали у Анны Петровны?

— Я же просил вас не смотреть на меня так, Глеб Алексеевич, а не то создается впечатление, будто дама вам милее Омара. Вы друзья, понимаю, но не более же того? Сделанного не переделать.

— Не понимаю, — чуть слышно проговорил Балашов.

— Чего, простите?

— Не понимаю, к чему столько злобы.

— Ни к чему. Да и сам я никчемен! Вы и сами знаете. Воплощенная бессмыслица той ярости, что есть, и той любви, что будет. А впрочем, всё это излишнее жеманство, Глеб Алексеевич, да и не ответил я на ваш вопрос. Что делал у Анны Петровны? Ебался, конечно.

Ух ты! Спокойно, не вставайте с места, прошу вас. Не ровен час, на нож случайно напоретесь, тут вам и конец, и рыбу доесть не успеете. Поскольку вы явно взволнованы, могу вас успокоить: силой я женщину не принуждал. Дама сама оказалась не прочь. Давно вдовствовала, знаете ли… Славно провели время — и до ебли, и после. Вы, должно быть, и не знаете, что это за наслаждение — ласкать кончиками пальцев нежную влажную точку в самом лоне, видеть, как женщина улыбается, как закрывает глаза, как изгибается всем телом и произносит нечто невразумительное — должно быть, новое слово, исполненное восхищения, в котором сразу — и дыхание, и биение сердца… Знакомо ли вам это чувство? Разумеется, нет — откуда бы? Вам, должно быть, ни разу не случалось воспользоваться до утраты. Что ж, Глеб Алексеевич, могу вам сказать лишь одно: знали бы, чего лишились, — глядишь, и поняли бы, откуда лихо. Да, славно провели время… что с вами, Глеб Алексеевич? Побледнели… Вот выпейте чаю. — Самарин отломил краюху, отщипнул рыбы и с усилием принялся жевать, не замолкая при этом: — Да, славно было… хотя делал я это не ради удовольствия. Просто нужно было вырваться отсюда, попасть на поезд, а чтобы попасть на него, нужно подобраться к паровозу поближе, а чтобы подобраться к паровозу поближе, пришлось позаимствовать у вдовы сынишку. Что может быть более естественно, чем мальчишка, заинтересовавшийся паровозами и притащивший поглядеть на чешский эшелон своего знакомого каторжника на станцию пораньше, покуда мама не проснулась? Проделка удалась. Паровоз я угнал. Но вот досада: мальчишка не захотел прыгать, со мной остался. Да и кочегара некстати убили, как только мы на всех парах налетели на каких-то военных. Полагаю, красные. А потом, тоже некстати, мальчишку подстрелили… Сидеть! не то убью!

Самарин держал острие ножа в доле вершка от горла Балашова. Другой рукой вцепился скопцу в волосы.

— Что случилось с Алешей? — спросил Глеб. Голос его дрожал. — Можете меня отпустить. — Балашов вновь уселся на прежнее место, и Кирилл отступил на шаг.

— Вы, похоже, расстроились, — заметил пришелец. — А что, и на парнишку глаз положили, тоже затеяли его на обрезной доске разложить? В преемники готовили? Советую вам озаботиться тем, чтобы другие люди зачали за вас детей.

— Сильно ли ранен ребенок? Жив ли?

— Жив, — заверил Могиканин. — Странно, что вам не безразлично. Думал, вам, выжившим из ума кастратам, ни до кого, кроме себя, и дела нет!

— Вы в точности как тот офицер, из евреев, — заметил Балашов. — Думаете, что все узы человеческие — любовные ли, дружеские ли — рвутся, стоит лишь ключи адовы в огне спалить? Ложь!

— Знаете, Глеб Алексеевич, из всех верующих вы занимаете меня более прочих. Когда окончательно наступит тьма и завершится мироздание, найдутся те, кто пробудится от вечного сна, смеясь над женщинами и мужчинами, изувечившими свои половые органы, чтобы тем самым уподобиться ангелам! Не двигаться! Послушайте! Да слушайте же! Можете ли вы выслушать?! Случилось нечто, что не… чего я не желаю допустить впредь. Ваша секта нелепа, однако же есть в вере вашей нечто, что я намерен сегодня же позаимствовать, какими бы безрассудными ни были практика и связанные с нею верования. Однако есть в них польза. Ибо я не намерен дозволить случившемуся повториться впредь. — Самарин задышал часто, голос срывался. — Как там по вашей философии? Чтобы войти в рай, нужно искоренить само орудие греха? Так отчего же не выколоть глаза, не вырвать язык? Только и думаете, что о запретном плоде, о плотских утехах — и что же? Стало быть, фьють — и под нож!