Декабристы. Судьба одного поколения - [109]

Кое-кто из них пытался войти в новую жизнь, в общественную работу. Оболенский деятельно переписывался с бывшим другом молодости, Ростовцевым. Добродушный генерал был тогда накануне великого подвига своей жизни. Его еще многие, в том числе Герцен в «Колоколе», называли предателем декабристов. Его роль в освобождении крестьян иные объясняли тем, что он дал слово своему умирающему сыну искупить эту измену. Это легенда, но он действительно, искупил свой грех. Пользуясь доверием к себе Александра II, он энергично и радикально через все препятствия провел это трудное дело. Другой государственный деятель, бывший некогда основателем Союза Спасенья и помилованный потом — Александр Николаевич Муравьев, в должности нижегородского губернатора — тоже играл важную роль в деле освобождения. Кажется, не случайно три человека, связанные в свое время с декабристами — Киселев, Муравьев, Ростовцев — вписали свое имя в историю уничтожения крепостного права. Поле их деятельности было, разумеется, неизмеримо шире того, где могли работать затерянные в новых условиях, не знавшие жизни прощенные ссыльные — Оболенский или Свистунов, которым привелось принять только скромное, посильное участие в великом деле, в качестве мировых посредников. Из других вернувшихся Анненков тоже участвовал в общественной жизни: он был избран нижегородским предводителем дворянства. Он стал к этому времени тяжелым маньяком и был по прежнему рассеян. Старушка жена всё так же ухаживала за ним. «Annenkoff, tu oublies ton mouchoir!» неизменно кричала она ему вслед, когда он уходил из дому, и редко ошибалась.

Всех их уже подстерегали дряхлость и хвори. Поджио, женившийся в Сибири на классной даме Иркутской гимназии, с женой и дочерью уехал заграницу, на бывшую родину его семьи, в Италию, где Жизнь была дешевле и климат мягче. В Париже по прежнему проживал Тургенев. Брат его сумел в свое время передать ему деньги вырученные за продажу их общего имения, и он прожил свой век спокойно, богатым барином. После опубликования своей книги «Россия и Русские», направленной отчасти и против бывших его товарищей (он не прощал им их оговоры себя, считал «ребятишками», ни на что путное не годными), он уже больше ничего не писал. Нелюбовь тут были взаимная. Все грехи прощали декабристы — оговоры, предательство — одного греха не прощали: эмиграции, представлявшейся им предательством родины. Однако в благостный день 19 февраля 1861 года, столкнувшись с Тургеневым в русской церкви, перед крестом, растроганный и умиленный Волконский уступил ему дорогу, со словами: «Тебе, Николай, тебе первому подходить». В день освобождения крестьян это было только справедливо; это был его, Тургенева, великий праздник. Но тот отступил на шаг и холодно спросил, окидывая Волконского презрительным взглядом: «Кто вы такой?»

Странным, не у всех одинаковым, было отношение их к своему прошлому. Волконский, узнав о смерти царя, плакал навзрыд, как ребенок. О своей ли разбитой царем жизни плакал он? Не примешивалось ли к горю чувство вины за нарушение своего воинского долга? Кто скажет? Отношение большинства к 14-ому декабря было двойственным: осуждение его и всё-таки тайная гордость им. Эта двойственность особенно ясно выражалась у Оболенского, благодаря одному его свойству: он любил защищать свое мнение так, чтобы собеседник его убеждался в совершенно обратном. Он яростно защищал самодержавие яркими примерами его негодности, и осуждал Тайное Общество, подчеркивая благородство его целей и побуждений. Но всё же он старался выставить себя страстным поклонником самодержавия. Басаргин тоже осуждал декабрьский бунт, но признавался, что никогда не был так счастлив, как в дни Тайного Общества. Пущин и Якушкин не отказывались от своего революционного прошлого.

С каждым годом их оставалось всё меньше. В 1863 году умерла Мария Николаевна Волконская. Через два года «сложил жизнь рядом с той, которая ему ее сохранила» сам старый князь (ему было уже 73 года). В их доме, в Воронках, умер и похоронен рядом с ними Поджио, спутник их жизни. Матвей Иванович Муравьев прожил еще долго, до 1886 года. За три года до смерти имел он большую радость: ему возвратили солдатский Георгиевский крест, полученный им при Кульме. Но и его пережил Свистунов. Этот изящный сухощавый старик жил в последние годы в Калуге, преподавая французскую литературу в женской гимназии и умер только в 1889 году. Но всё же не он был последним декабристом на земле.

* * *

В начале девяностых годов прошлого столетия, почти в наше время, жил в Москве маленький, сухонький старичок, обремененный многочисленным семейством. Старичку было уже больше девяноста лет, но он сохранял еще завидную бодрость, память и слух. Бритое и безусое лицо его казалось почти что мальчишеским, как это бывает иногда у старых лакеев и актеров. Несмотря на преклонный возраст нужда заставляла его работать: давать уроки в купеческих семействах. Учил он и своих собственных дочерей, младшей из которых не было еще десяти лет. Для неё старался он в гостях прятать в карманы сласти и фрукты — старческая и невинная клептомания! Девочки, унаследовавшие, видимо, необузданную фантазию их отца, любили рассказывать подругам, что они дочери графа Завалишина, но что по бедности предпочитают скрывать свой титул. Что за охота услышать вопрос: «ваше сиятельство, как ваши обстоятельства?»